Огненная вьюга

Когда они пришли на поляну, работа здесь шла полным ходом: по полешку укладывались для костров дрова, вязались волокуши, протаптывались дорожки, инструктировались наблюдатели за выброской груза. Начальник штаба, собрав возле себя лыжников, что-то им объяснял. Увидев Огнивцева, доложил:

— Площадка и люди для приема грузовых парашютов готовы. Погода улучшается: утихает ветер, на небе ни облачка. Ночь будет, по всему видать, звездная, морозная. Как по заказу!

— А заказ-то чей? Наш. Нам и родная природа помогает, — обращаясь ко всем, и в шутку и всерьез сказал комиссар.

— Да-а. Ночь дюже гарна! — вздохнул рядовой Петренко. — Як у Гоголя. Тильки дивчин немае, кузнеца Вакулы, та чертяки того, що возив его в Петербург.

— А черт-то тебе зачем?

— Хе-е, «зачем»? Та я бы взнуздав его и заставил свезти меня в Берлин аж к самому косому Гитлеру.

— И что бы ты ему сделал?

— Хе-е, «што»? Найшов бы що… Мабуть, сгреб бы его за шиворот и на том же хвостатом транспорте в Москву на суд доставил…

На опушке леса под елью вспыхнул маленький костерок для обогрева. Кто-то продолжил начатый разговор:

— Ты бы, Грицко, отдал лучше того вакулова скакуна нашему Махоркину.

— Почему именно Махоркину?

— Ну, ты даешь! Гитлера, понятно, увезти тебе бы не позволила его охрана, а вот доставить Асеньку на свидание к Махоркину — это запросто. Она наверняка спит без всякой охраны.

— Так уж и без охраны, — подначивал другой балагур. — Поди-ка, оставь такую одну, без присмотра. В тылу, брат, тоже есть хваты, будь здоров. Там и дед Тарас с дубинкой караулит и маманя глаз с нее не спускает. Да плюс в будке барбос на страже… Шалишь, брат. Туда и сам бес не проскочит. Зорко берегут невесту для товарища Махоркина. Он у нас видный человек. Герой…

Махоркин слышал все это. Он был неподалеку от огня, только ему близко места не хватило, пришлось сесть чуть в сторонке, на пенек. Вступать в шутливую перепалку ему что-то сегодня никак не хотелось. К тому же слова «он у нас видный человек» больно царапнули душу. Уже подначивать начинают, намекают, что кроме трепа толку от него не жди. Ишь ты: «видный человек», «герой». Десять дней в тылу немцев, а ничего особенного совершить и не удалось. А от него этого ждали. Как же «видный человек», первый трепач в отряде. Нет, не везет да и только…

И вспомнились ему проводы в армию. Мать, конечно, плачет — заливается в три ручья, отец покряхтывает да украдкой вытирает глаза. А дед Еремей — тот как петушок клюнувший, бородкой трясет, гудит, как шмель: «Не посрами, говорит, махоркинский род. У нас, говорит, все мужики ухорезы. Я, говорит, вон к бабке твоей с двумя Георгиями пришел. Куда ей супротив меня устоять было — кавалер! И ты, говорит, какую-никакую награду, а заслужи». Вот так-то… А ты? Уже и вышучивают тебя…

И невдомек было Махоркину подумать, что даже само его пребывание во вражеском тылу, не говоря об участии в боевых действиях отряда, уже является подвигом. Скажи ему кто это, рассмеялся бы в ответ боец: «Подумаешь — подвиг! Один я такой, что ли?! Вот часового снять, склад рвануть, «языка» взять — это дело для стоящего мужика. А в гурте ходить каждый может…»

Разговор у костра, как на ветру дым. То туда повернет, то сюда. Начали было о Махоркине, а он не отозвался и тут же о нем забыли. О другом повели речь — о шашлыках и жареных курах, молочных поросятах с хренком. Однако этот разговор тут же кто-то сердитым голосом заглушил. Нечего, дескать, такими рассказами аппетит дразнить. И верно, нечего. Сухарик бы ржаной сжевать да кружкой крутого кипяточка запить — это по существу бы.

Об одежде фрицев повели речь. Кто-то даже чуть ли не пожалел солдат противника:

— Как же это фюрер тот — совсем дурак, что ли, — двинул в Россию армию в легоньких шинелишках и мундирчиках, ветром подбитых. Интересно, на что он надеялся?

— Как на что? На блицкриг — на окончание войны до наступления зимы.

— И не только на это.

— А на что же еще?

— Знамо на что. Если придется воевать зимой, фашист рассчитывал на овчинную шубу твоей невесты. Снял бы с ее плеч и потопал дальше на Урал.

— А кляп в горле он не хотел?

— То-то и оно, не хотел и не думал, что так будет. Сказывают, в одном селе под Москвой молодайка, с какой фашист шубу снял и надсмеялся над ней, целую их шайку в избе спалила.

За разговорами время шло незаметно. К костру, где к разведчикам подсел комиссар, подошел Ергин. Отозвал Огнивцева в сторону, вполголоса проговорил:

— Товарищ комиссар. Через несколько минут должен появиться наш транспортник.

— Ну что ж… встретим.

— А вдруг да не прилетит. Ведь мы у фронта не одни.

— Не думаю. Мы сейчас находимся на самом бойком месте. Дорога Клин — Новопетровское — единственное спасение для клинской группировки…

— Летит, летит, — вдруг радостно закричал радист, сидевший у костра рядом с Кожевниковым.

Все притихли, вслушиваясь и всматриваясь в звездное небо. Но вокруг царила тишина. Только тихонько потрескивали в костерке догорающие сучья.

— Зря, паря, панику поднимаешь, — упрекнул кто-то радиста. — Ишь ты какой нашелся — он слышит, а мы все глухие, да?