Огненная земля

Пулеметчики Степняка спали в большом зале на нарах, поставленных вокруг пулеметов, укутанных промасленными чехлами. Степняк лежал так, что его голова была ниже крутой волосатой груди, порывисто подымавшейся от дыхания. Во сне подрагивали и насмешливо кривились его губы, и у глаз, оттененных длинными, словно девичьими ресницами, собирались насмешливые морщинки. Рядом со Степняком спал сержант Василий Котляров, бывший пулеметчик мотобота, прошедший свой путь от Измаила до Геленджика, а с другой стороны — Шулик и долговязый Брызгалов. У Шулика совсем юное лицо, русые, рассыпавшиеся после мытья волосы, тонкое запястье руки, и на ней — татуировка, наполовину прикрытая рукавом тельняшки.

Брызгалов, в отличие от своего друга, спал тревожно, лежал на животе, уткнув лицо в ладонь. Он глухо стонал, иногда громко вскрикивал. Тогда стриженая его голова приподнималась от подушки. Поводив сонным, мутным взором по комнате, он снова опускал голову на ладони и засыпал.

Дневальный Курдюмов — дядя Петро — стоял возле Букреева, осматривавшего пулеметы, и с неудовольствием следил за бормотанием Брызгалова. Брызгалов опять что-то закричал. Курдюмов придвинулся к нему и слегка толкнул его прикладом винтовки.

Брызгалов поднялся, протер глаза:

— Тревога?

— Спи, спи… тише! — зашипел дядя Петро. — Командира побудишь. Сам знаешь, какой у него сон соловьиный.

Брызгалов, так и не поняв, что от него требуют, провел тем же бессознательным взглядом по Букрееву, по Цибину и заснул.

— Тут девушки, товарищ капитан, — сказал Цибин, когда они остановились перед закрытой дверью.

Букреев повернулся и своей молодцеватой походкой кавалериста молча вышел на улицу.

— Вы можете идти отдыхать, — сказал он Цибину.

Цибин ушел. Букреев, ожидая, пока шофер и Манжула заведут остывший мотор «газика», смотрел, как дрожит искристый свет прожектора над острыми верхушками деревьев на той стороне, в Солнцедаре. Сюда с аэродрома тяжелых бомбардировщиков, работавших всю ночь, доходили неумолчные шумы. Море плескалось о камни, где-то далеко подвывал шакал, и слышался однообразный шум автоколонн, идущих через Михайловский перевал и Геленджик к Тамани, где собирались силы наступления.

— Куда сейчас, товарищ капитан? — спросил Манжула.

Мотор работал на малых оборотах. Водитель пробовал передачи, рычали шестерни сцеплений.

— Домой, Манжула, — сказал Букреев.

…Цибин постоял у окна, наблюдая, как светлый ус автомобильных фар последний раз скользнул по черепичной крыше невысокого домика и погас.

— Беспокойный командир, — сказал незаметно подошедший дядя Петро. — Что бы спать…

— Каждому свои заботы, — ответил Цибин и пошел через казарму первой роты к девушкам, которые были устроены в отдельной комнате. У них не было нар, а стояли койки с одеялами и подушками. На окнах висели занавески, сшитые из марли. Здесь, так же как и везде в казармах, стояла пирамида с оружием. Девушки спали, за исключением Тани и Нади Котляровой, сестры-хирургички, некрасивой плотной девушки с мужскими плечами и прямыми, коротко остриженными волосами.

— Не спите еще? — сказал Цибин.

— Не спим, — ответила Надя.

— Командир батальона обход делал. Хотел к вам зайти — не зашел.

— Напрасно, — сказала Таня.

Цибин пристально посмотрел на нее и, ничего не сказав, обратился к Наде:

— Письмо читаешь?

— Письмо, товарищ старший лейтенант.

— Плакала, что ль?

— Может быть. — Надя натянула одеяло до подбородка.

— Меньше к сердцу принимай, что из дому пишут. Помню, стояли мы на Шапсугском перевале… Вы, кажется, там тоже были, Таня?

— Была.

— Так вот… Стоим насмерть, позади море, флоту быть или не быть, досада такая, что, кажется, грыз бы кулаки, а тут письмо от жены… Долго кружило оно, пока получил его на Шапсугском перевале. И в том письме только про одно — телка сдохла. Не знал я той телки, без меня купили, без меня сдохла, и целое письмо про телку… Слезы и тому подобное. А тут за флот душа болит… Что она понимала там, в Сибири, жена моя…

— Ее винить тоже нельзя, — сказала Надя, — у нее — свое, у вас — свое.

— Может, и так, — согласился Цибин и, постояв еще с минуту, ушел медленными и тяжелыми шагами.

Надя заплакала, утирая слезы пододеяльником. Таня, перегнувшись со своей кровати, утешала ее. Надя плакала над письмом брата, вернувшегося из госпиталя без ноги, и слова утешения были для нее, как часто бывает в таких случаях, какие-то пустые.

— Хорошо хоть жив, Надюша.

— Без ноги, — всхлипывала Надя. — Девятнадцать ему всего. Всего девятнадцать…

Таня пересела к ней на кровать, накрылась одеялом и, прислонившись к Наде, поглаживала ее волосы.

— Горе везде, Надя. Война принесла много горя.

— Я знаю, знаю… Иди, Таня. Ты замерзла. Обулась бы. На мои… Простудишься… — Надя повернулась к ней. — У тебя ведь тоже горе, Таня?

— Да…

— Прямо не верится. Такая красивая, образованная и…

— Что?

— Счастливая с виду…

— Счастливая? Почему ты так решила, Надя?

— У тебя хороший жених.

— Ты разве знаешь его?

— Знаю.

— Кто же?

— Капитан-лейтенант Курасов.

— Кто тебе сказал?

— Все знают. Гарнизон невелик.

— Вот оно что! — Таня задумалась. — Да, он хороший, Надя.