Огненные палаты

У Мину привычно упало сердце. Она изо всех сил старалась вести себя так, чтобы ее не в чем было упрекнуть, но все было напрасно. Домоправительница отпускала шпильки относительно высокого роста Мину – неестественного и мужеподобного, не уставала напоминать, что ее разные глаза – это признак некоего «душевного изъяна», а также постановила, что именоваться детским прозвищем в ее возрасте «несолидно». Мину вынуждена была постоянно быть начеку. Если бы тетушка Буссе не была такой чувствительной натурой, Мину попыталась бы поговорить с ней относительно власти, которую забрала себе мадам Монфор.

– Я буду готова в два счета. Последнее, чего бы мне хотелось, – это оскорбить мою тетушку, заставив ее ждать.

– Это Господа тебе следовало бы бояться оскорбить.

Мину прикусила язык. Отец советовал ей держать свое мнение при себе. «Не спорь и не перечь, – предостерегал он, – потому что люди они набожные и строгих правил. И хорошенько приглядывай за братом. Эмерик – непоседа и быстро начинает скучать. От него жди беды».

Мину пообещала, что будет следить за ним, как ястреб. Судя по всему, хотя об этом никогда не говорилось вслух, отец надеялся, что бездетная тетка может упомянуть своих бедных каркасонских родственников в завещании, а возможно, даже назначит Эмерика своим единственным наследником. Мину вспомнилось, как, стоя на пронизывающем мартовском ветру, от которого перехватывало дыхание, у Нарбоннских ворот в Ситэ, она поддразнивала отца, что тот слишком уж переживает. Теперь, пожалуй, она готова была признать, что это она недооценивала своих родственников.

Мадам Монфор закончила пересчитывать простыни в сундуке в изножье кровати и выпрямилась. Тяжелая связка ключей у нее на поясе звякнула, малиновый шелк в прорезях расшитых рукавов полыхнул огнем. На Мину вдруг накатил внезапный приступ головокружения.

– Что случилось? Ты больна?

– Нет-нет. Я просто не выспалась, и ничего больше, – отозвалась она поспешно.

Накануне вечером все домочадцы в полном составе отстояли вигилию[23], готовясь к местному религиозному празднику, Дню святого Сальвадора, в жаркой и душной домовой часовне. Мину едва осмеливалась вздохнуть. Густой чад восковых свечей, едкий запах нюхательных солей, пощелкивание теткиных четок, кислое вино с пряностями, которое пригубил каждый, когда служба подошла к концу.

– В самом деле? Просто поразительно. А вот мы с твоей теткой чувствуем после служб прилив сил, а не утомление!

Мину улыбнулась:

– Не сомневаюсь в этом, сударыня. Что касается меня, после вигилии я удалилась к себе в комнату и молилась там в одиночестве. Боюсь, это лишило меня остатка ночи.

Глаза мадам Монфор сузились.

– Не знаю, как там у вас в деревне, а у нас в Тулузе не молитвы в одиночестве имеют значение.

– Мне не известно, что и как принято во всей стране, но мы в Каркасоне не считаем, что участие в общей молитве отменяет необходимость личной молитвы. Важно и то и другое, разве нет?

Она, не дрогнув, выдержала взгляд пожилой женщины. Мину видела, как у мадам Монфор чешутся руки залепить ей за такую дерзость пощечину. Она так сжала кулаки, что даже костяшки побелели.

– Твоя тетушка желает, чтобы ты сопровождала ее на крестный ход.

– Я польщена приглашением и с удовольствием к ней присоединюсь. – Потом, не подумав, Мину спросила: – А Эмерик тоже пойдет?

Глаза мадам Монфор сверкнули злобой.

– О нет. Оказывается, твой братец уговорил одного из поварят принести ему после вигилии с кухни какую-то снедь. Поваренок получил трепку. А твой брат отправлен к себе в комнату.

У Мину упало сердце. Поскольку целью вигилии была подготовка к сегодняшнему крестному ходу, после нее, кроме воды, ничего брать в рот не полагалось. Она несколько раз объяснила это Эмерику.

– Я извинюсь за брата перед дядей и тетей, – перебила Мину мадам Монфор, не в силах выслушивать это дальше. – Я не оправдываю поведение Эмерика, но он еще маленький.

– Ему уже тринадцать! Он достаточно взрослый, чтобы соображать. Уверена, будь у меня сыновья, никому из них не пришло бы в голову злоупотреблять гостеприимством хозяина!

Мину закусила губу. Не стоило еще больше настраивать против себя мадам Монфор, и потом, Эмерик действительно проштрафился.

– Уже поздно, – рявкнула мадам Монфор, как будто это Мину ее задерживала. – Твоя тетя попросила меня предложить тебе надеть это.

Мину приуныла еще больше. Хотя ее тетка некогда слыла хорошенькой женщиной, она была ниже Мину ростом и довольно полной, так что надеяться на то, что ее наряд придется племяннице впору, приходилось едва ли. Мадам Буссе любила наряжаться, но хорошим вкусом от природы не обладала. Как сорока, она по крупицам собирала сведения о том, что носят в Париже: цвета модные и не очень, ширина юбок, воротников, парлетов[24], вертюгалей[25], чепцов. Скучающая в одиночестве в своем огромном доме, ее тетка бесконечно рассуждала о мельчайших тонкостях фасонов и украшений.

– Это очень великодушно со стороны моей тетушки, – произнесла Мину.