Огненные зори

Голос Барбиняка, как нудный осенний дождь, щемил сердце женщины. Она вздрогнула и повернулась спиной. И верно, опустел ее дом. Она и не задерживалась там. С тех пор, как арестовали мужа и сына, в доме стало сиротливо, страшно, как в тюрьме. Поэтому ей не сиделось дома, не работалось, и она спешила к загону. В поле было просторно и светло, когда же она виделась с Замфиром, на душе становилось легче. Но вот уже второй раз ей говорили о том, что, стоит ей согласиться, в доме воцарится покой и счастье. Ядовитые слова все сильнее действовали на измученную женщину. Крскяна почувствовала, как у нее закружилась голова. В глазах потемнело.

— Отнесешь ему простокваши. Ведь ты его этим кормишь? Другим ведь нечем? И насыплешь в нее вот этого порошка.

Она широко раскрыла глаза и закричала:

— Отравить его?!

Эхо разнесло этот вопль по Гравину-Долу.

— Да нет же, Крскяна, — засуетился Барбиняк, ехидно поглядывая на начальника. — Никто тебя не заставляет травить его! Это не яд. От него только помутится голова. Он нужен нам живым, живым его и выпустим. Таков приказ, царь слово дал. Кто же посмеет посягнуть на него?

Крскяна застонала, закрыла глаза и отвернулась к стене, а Барбиняк незаметно сунул в карман ее выцветшей шерстяной кофты порошок. Женщина не чувствовала ничего и только всхлипывала:

— Замфир, братец!

Душераздирающие крики отпугнули Барбиняка и полицейского начальника, а женщина, словно окаменев, осталась стоять возле загона.

У Крскяны было такое чувство, словно собрались отравить не Замфира, а ее. Теперь она не находила себе места и здесь, на просторе. Куда пойти? Дом — тюремная камера. Здесь в загоне — западня.

И Крскяна замкнулась в себе. Страдала молча. Сидела мрачная, злая на всех и на себя. Порошок, который нашла потом в кармане, бросила на пол. Вошла собака и стала обнюхивать его. Женщина подняла отраву и хотела выбросить. Но в этот момент словно кто-то схватил ее за плечи. Она сжалась, испугавшись, как бы не отравить птиц или овец, и сунула порошок за балку. «Может, крысы передохнут», — подумала она и успокоилась.

Однако с тех пор как порошок исчез в щели, жизнь ее в загоне стала невыносимой. Со всех сторон к ней ползли одни и те же слухи: «Мужа твоего скоро выпустят и сына…» Ее даже позвали в управление. Староста подал ей стул, дал успокоиться и только тогда шепнул:

— Крскяна, не раздумывай! На этих днях некоторых выпустят. Решайся!

— Что?! — вскрикнула она.

— Покажи, где они скрываются, их все равно ведь поймают. Граница закрыта. Теперь не так, как во время мятежа. Часовые повсюду стоят. Птица не пролетит.

Крскяна видела старосту словно в тумане.

— Самое большое с месяц еще проскитаются, а потом их все равно поймают. Власти объявили их разбойниками. Спасения им нет. Только тебя погубят и дом твой разорят.

Крскяна заколебалась.

— Они все равно обречены. Рано или поздно им все равно смерть. Так зачем же твоему мужу и сыну погибать за кого-то другого?

Крскяна вышла от старосты вся в слезах.

— Слово тебе даю, если другим не веришь. Сам к тебе в дом приведу и мужа, и сына, — поддержал старосту Барбиняк. — Иначе не увидеть их тебе никогда!

Крскяна сбежала по ступенькам, и какой-то вихрь понес ее прямо к дому. Все здесь напоминало о муже и сыне. Все было сделано их руками. Что же будет, если они не вернутся? Развалины, кладбище… Зачем же она мучилась и страдала, рожала и растила сына! Такова уж душа человека: сколько из нее ни вырываешь, все равно останется в ней какая-то живинка, какой-то корешок, который вдруг пробудится и оживет. Что будет с ней, если муж и сын не вернутся? Она все время думала об этом. На одной чаше весов — муж и сын, на другой — Замфир.

Таково женское сердце: милосердное и жалостливое при виде капли крови раненого, разрывающееся на куски, когда умирает кто-нибудь из близких. Муж и сын. Муж — человек, который дал Крскяне то, что называется счастьем. А сын? Это ведь ее родная кровь, то, без чего не может жить мать. Отнять его — значит остаться без сердца, оставить плоть без души.

«А Замфир? Это человек, которого жаль как брата. Он ведь борется за меня, за сына, за мужа, за всех людей, — размышляла Крскяна. — Ради других он рискует жизнью, отказался от отца и матери, от личной жизни. Я люблю его, страдаю за него. Но когда надо решать — я или он, меня словно сжимают какие-то темные пальцы, хватают и сдавливают так, что я не могу пошевельнуться. Я или он?» Внутренняя борьба разрывала Крскяну. Муж и сын — это она сама! Замфир — второй после них. Он должен жить так же, как и она, но раз нет возможности жить обоим… И Замфир начал постепенно все больше и больше удаляться из ее сердца, пока совсем не стал чужим человеком, который может существовать без нее так же, как и она без него. День ото дня нити, связывавшие их, становились все тоньше и слабее, рвались под тяжестью переживаний за судьбу мужа и сына.