Огненные зори

Крскяна побежала к загону, но и там сердце ее не успокоилось. Однажды до нее донеслась песня — грустная, тягучая, старинная. Она звенела колокольчиком, рассказывала совсем об ином, но тоска еще больше охватывала Крскяну, усиливая ее душевные муки.

Все мне дорого на свете,
но всего дороже дитятко родное…

Какая-то сила толкнула Крскяну к балке, где лежал порошок. Она протянула к нему руку и замерла. Но песня, хоть ее уже не было слышно, продолжала звучать в ее ушах:

Но всего дороже дитятко родное…

«Он и без этого… — нашептывал ей голос из темноты. — Зимой он все равно не сможет скрываться, и его поймают».

Крскяна взяла порошок и вздрогнула, словно обжегшись об угли. Но не отбросила яд, а посмотрела на него невидящим взглядом. Потом подняла голову, как бы прося у кого-то прощения, зажмурилась, высыпала порошок в простоквашу, судорожным движением размешала. После этого закинула за плечи сумку с хлебом и направилась к притихшему, словно онемевшему от ужаса лесу. Время от времени она останавливалась, охваченная страхом. Но слова песни «дитя мое, кусочек сердца» гнали ее дальше, в глубь леса.

Замфир с товарищем прятались невдалеке. Под дуплистым деревом они вырыли землянку и прикрыли ее сверху ветками и листьями. Крскяна не входила внутрь. Она всегда оставляла еду возле дупла и тотчас же возвращалась.

Если они в этот момент были там, сразу же выходили и брали пищу. Если же их в землянке не оказывалось, Крскяна через день-два приходила и забирала провизию обратно. Ей и сейчас хотелось, чтобы их не было в землянке, и поэтому она пришла в неурочное время. Может, их не окажется там.

Но вышло так, что Замфир поджидал ее, даже вышел из землянки. Она увидела его, сильного, обросшего густой бородой, и замерла на месте. Он стоял на ярком солнце и казался веселым. Стоял, напевая что-то. Крскяна споткнулась и чуть не расплескала простоквашу. Услышав шум, Замфир обернулся и посмотрел на тенистую дорожку. Он стоял стройный, с взлохмаченной шевелюрой, в расшитой узорами подаренной ею рубашке. Увидев сестру, Замфир бросился ей навстречу и поднял на руки, как когда-то, когда она была девушкой. Кустарник у старого дуба был расчищен, а земля даже подметена. Она здесь была утоптана, как на гумне перед молотьбой. Крскяна присела и опустила голову. Замфир жадно смотрел на нее, а она прикрыла лицо рукой, как от яркого солнца.

— Какие новости? Выпустят их?

Крскяна, смертельно бледная, как в кошмарном сне, прошептала:

— Выпустят.

Потом из ее груди вырвался не стон, а какой-то звук, будто треснула сухая ветка, и она заплакала, уставившись в землю.

— Почему же ты тогда плачешь? От радости? Поплачь, поплачь. А мы закусим. Сегодня ты что-то запоздала.

Вылез из землянки и товарищ Замфира. Он был меньше ростом, тоже небритый, обросший рыжеватой щетиной.

— Опять простокваши нам принесла, тетка Крскяна! Побелею я от нее, не узнает меня полиция, — прозвучал его певучий голос.

Крскяне показалось, что он как-то подозрительно осмотрел горшок. А Замфир, веселый, напевая вполголоса, взял ложку.

«Стой!» — хотелось крикнуть Крскяне, но перед ней встали остекленевшие, жаждущие жизни глаза томящихся за решеткой мужа и сына, и это сдержало ее порыв.

— Сегодня наш последний день здесь, сестрица! — проговорил Замфир, чтобы успокоить ее, и первым поднес ложку ко рту. — Уходим за границу, и больше нас не увидишь.

В душе Крскяны что-то оборвалось. Что же она наделала? Подождала бы только один день. Лучше бы сегодня ушла куда-нибудь, и они спаслись бы.

— Поешь и ты с нами, сестрица! Может, не завтракала еще, — приглашал ее Замфир. Ему было тяжело оставлять родной край, близких. А Крскяна морщилась от боли, будто сама приняла яд. Ведь Замфир всем делился с ней, защищал ее перед отцом и матерью, выбирал для нее самые лакомые кусочки, самое спелое яблоко, самую первую гроздь винограда.

— Дедушка Тодор, овчар из Саточино, пугает нас, — заговорил Замфир, с аппетитом допивая простоквашу, — дадут вам, говорит, молока где-нибудь, а вы сначала заставьте попробовать того, кто принес, а потом уж ешьте сами. Отравят вас, говорит. И показал нам порошок. Такой, говорит, раздали всем пастухам, чтобы отравить вас.

Крскяна сжалась в комок, а он смеялся, не замечая, что она старается спрятать перекошенное от ужаса лицо.

— А я ему отвечаю: нас, дедушка, Тодор, народ любит. Никто нам не сделает ничего худого!

Крскяна уже не слышала его слов. Ее сердце разрывалось. Как могла она посягнуть на жизнь Замфира, которого все любили и берегли? Как сможет она смотреть в глаза мужу и сыну? Решившийся на такое — не человек, ему нет оправдания, нет для него жизни. Все отвернутся от нее, даже самые близкие не поймут и не простят. Никогда она уже не сможет глядеть людям в глаза, говорить с ними, все будут бежать от нее… Грех будет мучить ее, и боль, охватившая сердце, никогда не утихнет! Она потеряет сон, не сможет ни на миг выбросить все это из головы.

— Что с тобой, сестрица? Ты сегодня что-то не в себе.