Огненный ангел

Не сумел бы я описать в подробностях, как я прожил первые дни после ухода Ренаты, ибо в моей памяти они слились в одно мутное пятно, как при тумане сливаются в одно — гавань, и окружные дома, и мечущиеся на пристани люди. Но никогда прежде, даже воображая, как мы расстанемся с Ренатою, не мог я допустить, что с такой неодолимостью схватит меня в свои когти тоска, словно горный орёл малого ягнёнка, и что окажусь я настолько беззащитным и беспомощным пред натиском безумных, неисполнимых желаний. В те дни всю мою душу наполняло до краев, и свыше края, сознание, что счастие моей жизни — в одной Ренате, и что без неё — нет для меня смысла видеть день или встречать ночь. Месяцы, проведённые мною с Ренатою, представлялись мне временем эдемского блаженства, и при мысли, что я мог утратить его так легкомысленно, я готов был в ярости кричать самому себе все проклятия и бить самого себя по лицу, как презреннейшего негодяя.

Конечно, исполнил я всё, что только было в моих силах, чтобы разыскать Ренату. Я подробно опросил, не жалея подачек, всех сторожей у городских ворот, не проходила ли, или не проезжала ли через эти ворота женщина, подобная Ренате. Я навёл все возможные справки в гостиницах, монастырях и всех других местах, где могла бы она найти приют, причём, сознаюсь, в безумии своём, обращался с вопросами даже в публичные дома. Я не постыдился вынести свой позор на улицу и пошёл со своими жалобами и просьбами к тем нашим соседкам Катарине и Маргарите, с которыми одно время водила странную дружбу Рената. Но на все мои розыски получал я лишь пожимание плеч, а в иных случаях, когда расспрашивал с излишним волнением и слишком страстной настойчивостью, — и жестокие насмешки или просто брань в ответ.

В то же время, хватаясь за бессмысленную надежду — повстречать Ренату где-либо на перекрестке, неустанно обегал я улицы и площади города, простаивал часами на пристанях и рынках, входил во все церкви, где любила молиться Рената, и воспалённым взглядом всматривался в коленопреклонённые образы, мечтая различить среди них слишком знакомую фигуру. Тысячу раз представлял я себе, как, столкнувшись внезапно с Ренатою где-нибудь в узком проходе, схвачу я её за плащ, если она торопливо захочет бежать прочь, упаду на колени в уличную грязь и скажу ей: “Рената, я — твой, опять — твой, навсегда и совсем! Возьми меня, как раба, как вещь, как Господь Бог берёт душу! Делай со мною что хочешь: сомни меня, как горшечник свою глину, приказывай мне, — я буду счастлив умирать для тебя!” Говоря короче, пережил теперь я сам, со всей точностью, всё то, что переживала когда-то Рената, ища безумно своего Генриха на улицах Кёльна, и думаю я, что мои чувства ничем не разнились от её огненного безумия тех дней.

В вечерние часы, которые проводил я дома, открывались мне безмерные просторы отчаяния, и время до утра было для меня порою безжалостной пыткой, которой подвергал я сам себя. Несмотря на то, унизительным казалось мне прибегнуть к какому-либо успокаивающему средству, и я не хотел выпить ни стакана вина, предпочитая встречать скорбь лицом к лицу, без забрала, как честный рыцарь на поединке, чем купить временное спокойствие ценою забвения о Ренате. Снова, как в первую ночь без Ренаты, переходил я из одной комнаты в другую, то запирался у себя, чтобы не видеть, не помнить вещей, к которым прикасалась Рената и на которые мне нестерпимо было смотреть, то опять кидался на ту самую постель, в которой она спала, целуя подушки, к которым прижимались её щеки, стараясь вспомнить все нежные слова, которые она произносила. Усталость смыкала мне наконец глаза, и тогда во сне она поникала в мои объятия, прижималась к моей груди своим маленьким, хрупким телом, или шла ко мне навстречу из зеркальных зал, торжествующая, как царица, мне дарующая венец, или, напротив, входила бледная, больная, истомлённая, простирая руки, прося защиты… Я просыпался, словно падая с высокой башни счастия во мрак и холод своего отвержения…