Огненный азимут

Немцы миновали место, где лежал снаряд, ничего не заметив. За поворотом вспыхнула еще одна ракета, и Тышке­вич услышал легкий гул. Откуда-то с востока шел поезд.

Он появился неожиданно.

— Приготовиться, — послышалась команда.

За паровозом шли освещенные вагоны. На стеклах отчет­ливо виднелись тени.

— Кажется, санитарный, — услышал чей-то голос Тыш­кевич.

Паровоз мчался на снаряд. Тышкевич почувствовал, как напряглось тело, как плотно прижалось к земле в ожидании взрыва. Гулко отдавался в ушах лязг колес, дрожала земля. "Раз, два, три, четыре, пять..." — Тышкевич мысленно от­считывал секунды. Паровоз появился из-за крутого поворота. Теперь перед глазами Тышкевича мелькали освещенные ок­на. В одном из них виднелась высоко поднятая рука в белой гипсовой повязке.

Тышкевич сбился со счета и начал снова считать: "Раз, два, три, четыре..."

— Что там у тебя? — Злобный, настороженный бас Ма­лаховского прозвучал удивительно некстати в мягком пере­стуке колес.

— Ничего.

Последний вагон, гулко прогрохотав на стыках, светил в темноте красным фонариком. Медленно утихал перестук колес. А Тышкевич все еще ждал взрыва.

— Раззява, твою кость... Что там у тебя?

— Санитарный шел, товарищ старшина, — почему-то удивленно ответил Блажевич.

— Ну и что?

— Там же раненые, Кузьма Васильевич.

— Раненые, ну и черт с ними.— Малаховский старал­ся сдержать свой гневный, разъяренный бас.— Слизняк чертов...

— Да все равно я не на той колее поставил снаряд.

— Так зачем же болтаешь?

Тышкевич про себя отметил, что Блажевич солгал, но мысленно похвалил его. "Пускай немцы не думают, что мы против раненых воюем".

Они ожидали еще около часа.

Сквозь шорох дождя снова долетел далекий гул, потом глухое сопение паровоза и недалекий перестук колес.

— Хоть сейчас не проворонь, рыло, — сказал Малахов­ский, придвигаясь к Блажевичу,

— Будь спок, не пропущу.

Паровоз пыхтел где-то рядом, но его не было видно. По­том на полотне появилась черная тень. Спереди у паровоза едва-едва светилась белая лампочка, а наверху, над тенде­ром, изредка проносились красные искорки.

— Тяни же! — приказал Малаховский.

Блажевич лежал не шевелясь. Потом порывисто вскочил, изо всей силы рванул на себя шнур. Тышкевича ослепило пламя. Он видел, как паровоз вздыбился, как подвернулись колеса и как он стал медленно падать набок. Все потонуло в грохоте и лязге железа. Сквозь неразбериху этих звуков прорвался дикий нечеловеческий крик. И сразу в небо взметнулся яркий розово-белый сноп огня. Он осветил поля­ну, насыпь, цистерны, падающие под откос, и людей в кустах. Стало светло как днем.

26

С крыши падали в лужу капли: чок, чок, чок. Изредка сквозь щели врывался в пристройку ветер, глухо шелестел сеном.

Саморос кутался в ватное одеяло. Лежать ему надоело. Днем, когда было тихо (дожди залили Конышевские болота, и немцы сюда не приезжали), Саморос учился ходить. Он все еще хромал, хотя нога уже не болела. Удивлялся, что его ни­кто не навещает: забыли, вероятно, черти. Саморос не оби­жался — знал цену военному времени. И все же было нестер­пимо одиноко.

Никита расспросил Степаниду о соседях. Кто? Откуда? Жена пространно рассказывала, как ездили в бывший кол­хоз за коровами, как крали картошку, сколько у кого детей. Больше ничего не знала.

Однажды Саморос послал ее в Коныши к тому человеку, у которого в начале оккупации жил Галай, Тот пришел и, ка­жется, не удивился, увидев Самороса.

— Счастливо отделался, Никита Левонович. Где это тебя так прихватило?

— Было где, — неохотно ответил Никита. — Ну, как вы там с немцами ладите?

— Любовь у нас с ними такая: меньше видим — раду­емся.

— Часто приходится видеть?

— Теперь нет. Речка разлилась, ни проехать, ни пройти. А как сухо было, приезжали.

— Что люди говорят?

— Каждый свое гнет — не наслушаешься.

— А сам что думаешь?

Гость опускал глаза, выдерживал паузу. Саморос думал: "Мужик он такой — немного поутихло, над головой не кап­лет, ну и не рыпается".

— Я тебе так скажу, Никита Левонович: от разговоров языки распухли. Баба что-нибудь сболтнет, и понеслось по деревне. К вечеру та же баба услышит свою трепотню и уже сама верит, что правда. А немца, видать, языком не напугаешь...

— Это верно, ничего не скажешь, но, видать, и еще кое-что припрятано.

— Как тебе сказать? Наш брат запасливый.

— Ну, а у самого?

— Мне зачем?

— А вдруг понадобится?

— Тогда и будет.

— Я тебя, Трофим Васильевич, попрошу поговорить с людьми.

— А мы что? Наговорились, друг друга знаем.

— Все же собраться не мешает. Поговорите, да что-ни­будь и решите.

Трофим, казалось, Никитино предложение не одобрил. Молчал. Саморос спросил:

— Ну и как? Много людей не надо, а лишь самых пре­данных.

— Слушаю я тебя и удивляюсь. — Трофим посмотрел куда-то в сторону. — Разве ты за свое председательство не наговорился? Ну, что это вы мужика, словно капризную девку, уговариваете и все торопите, чтоб поскорей замуж шла. Будто мужик сам ничего не понимает.

Саморос уже раскаивался, что начал разговор. Исподволь попробовал отступить.