Огненный азимут

— Жить, жлоктать спирт, курить сигареты, красть кожу. Люди головы кладут... Фашисты детей убивают. Две машины людей... женщин... стариков, молодых — всех подряд... А тут из-за проклятых кож, сигарет надо рисковать... Подло это.

Карл Эрнестович налил в стакан спирта, разбавил водой, подал Михасю:

— Взвинтил ты себя... Выпей! Бери! Бери! Это проходит. Все, брат, проходит.

Михась выпил. Спирт обжег горло, расслабляющая тепло­та разлилась по телу. Стало жалко себя. Разбуженная хме­лем жалость распирала грудь.

— Наше поколение, — начал он, чувствуя, что скажет что-то для него важное, — наше поколение так жить не мо­жет. Оно не согласно. Вы понимаете это? Нет, вам этого не понять. Вы не такие, как мы. Мы жили мечтою и подвигом. А кто мы теперь? Мы как слепые. Но мы все понимаем. Ду­маете, легко, если тебе ломают душу? Вы не усмехайтесь. Кто будет лечить тех, кто видел, как умирают люди? Или, может, никому до нас дела нет? Хорошо. Что же будет с на­ми? Думаете, мы примиримся? Станем безразличными, бес­чувственными? Нет, мы лучше погибнем...

Карл Эрнестович оборвал его:

— О друг мой Аркадий... не говори красиво...

Спокойный голос сапожника и эти известные из школь­ных учебников слова, как холодная вода, остудили пыл Михася. Он почувствовал, что в самом деле говорит слишком напыщенно и красиво, но не сказал и сотой доли того, что было у него на сердце. Да, впрочем, перед кем он выворачи­вал свою душу? Кто может понять человеческую боль? И кто может утишить ее? Никто...

Михась присел на скамейку, чувствуя невероятную усталость. Сил хватило только на то, чтобы сказать сапожнику:

— А в город я больше не пойду.

— Как хочешь, — безучастно ответил сапожник.

Он взял сигары, пошел в свой уголок и там стал крошить их, смешивать сигарный табак с мелким сигаретным.

Михась вышел во двор. Предвечерняя деревня, как и всегда, жила по-своему. Скрипели колодезные журавли, во дворе у Мартыненковых пилили дрова, и звон пилы долетал сюда.

А на той стороне деревни из Акулининой хаты выходили на улицу парни и девушки, и, вероятно, Лешка Лямза играл на гармони. Нежная мелодия старинного вальса "Березка" была похожа на похоронный марш. Она болезненно откли­калась в душе Михася.

Он стоял, прислушивался к этой щемящей боли и почему-то радовался, что чувствует ее.

Перед сумерками на западе небо прояснилось и ярко раз­горелось багряными сполохами. Только над головой и до са­мого горизонта к северо-западу висела темно-бурая туча.

Земля готовилась к зимнему сну. Легкие редкие снежин­ки уже медленно порхали над землей, подгоняемые остываю­щим воздухом. А на маленьких кристальных лужицах появлялись тоненькие голубоватые прожилки мороза. Твер­дела земля под ногами, жесткими становились слабые тра­винки, все еще тянувшиеся вверх в поисках солнца. И неуто­мимо дул холодный колючий ветер.

Михась чувствовал дыхание зимы, и на душе становилось тяжелей, хотя он всеми силами пытался превозмочь эту боль н тоску.

Он постоял еще несколько минут. Вспомнил, как цвел чабёр на опушке у Рассек, где лежали убитые карателями люди. "Живое будет вечно существовать. Фашистам его не уничтожить. Таков закон", — подумал он и вернулся в хату.

Ужинали при тусклом свете коптилки. Изредка перебра­сывались ничего не значащими словами. Потом мать начала стелить постели.

— Может, пройдемся, Миша? — спросил сапожник. — Спать что-то неохота и работать не хочется.

Они вышли во двор. В черном небе впервые за всю осень ярко блестели звезды. В этом бесконечном мироздании Ми­хась вдруг почувствовал себя маленьким, как песчинка, но человеком, сильным своим разумом, охватывающим необоз­римую вселенную.

— Пройдем-ка, Миша, к лесу, — предложил сапожник.

— А может, лучше по полю?..

— И полем пройдемся. Люблю тишину...

Они шли молча. Под ногами шелестела трава, прихвачен­ная морозом. А откуда-то из деревни доносились голоса. В морозном воздухе они казались гулкими, звонкими.

За хутором Степуржинских, от которого остался только садик, Карл Эрнестович свернул направо, в глубокий овраг. Михась заметил это только тогда, когда они стали спускаться под откос.

— Там глухо и темно, — сказал он.

— Не бойся, пойдем.

Михасю было безразлично, куда идти. Они спустились в овраг, прошли вдоль ручья по узкой тропинке, поросшей кустами, потом стали подниматься по склону, хватаясь руками за холодные ветки. Михась догадался, что они проби­раются к старому сараю, где Степуржинский изготовлял кирпич.

— Ну вот и пришли, — тихо проговорил сапожник.— Ты постой здесь, а я сейчас.

Карл Эрнестович исчез в темноте. Потом он вернулся, что-то держа в руке.

— Влезь, Миша, вот на эту елку, — попросил он.

Михась вскарабкался. Сапожник подал ему конец прово­локи, попросил закинуть ее куда-нибудь на сук повыше. Ког­да Михась слез, сапожник уже сидел на куче битого кирпи­ча и что-то вертел в руках. Вспыхнули зеленый и красный огоньки, как два разноцветных глаза, потом загорелся белый под козырьком, направлявшим свет вниз.

— Садись, Миша, послушаем Москву.