Огненный азимут

— Молодец! Я боялся, что ты с порога ляпнешь о това­ре. — Он достал из-под сиденья сверток, перевязанный шпа­гатом. — Передашь его Карлу и скажи, чтобы поскорей при­сылал плату, а то наш снабженец разозлится и уедет. А вот эти три сигары — мой подарок. Передай их обязательно и, чего доброго, не выкури по дороге, — он погрозил пальцем, заулыбался. Было непонятно, шутит сапожник или преду­преждает всерьез. Если всерьез, то следует обидеться — Ми­хась на чужое не жаден. — Ну ладно, жду тебя через четыре дня. Передай привет, скажи, что я чувствую себя хорошо, — доктор говорит, что тревожиться уже нечего.

Он долго, как старый друг, жал руку. Михась, обласкан­ный его словами, пожатием руки и дружеским взглядом, шел домой по-детски обрадованным. Что ни говори, а таин­ственность увлекла его, хотя она и похожа на какую-то смешную игру.

На окраине города, перед Дюндевским полем, Михася обогнали две машины. Он испуганно шарахнулся с дороги: в кузовах было полно женщин и детей, а у бортов торчали полевые жандармы в зеленых мундирах с автоматами наго­тове. Машины пронеслись как вихрь, оставив в ушах Миха­ся немой крик. Ему казалось, что из кузова кто-то с отчая­нием закричал: "Прощайте!", и Михась понял все. Он стоял в грязи, не в силах идти дальше, боясь увидеть, как будут расстреливать людей, опасаясь, что и его схватят и тоже убьют.

Он круто свернул на Дюндевское поле и торопливо заша­гал по нему, чтобы скорее уйти от страшного Иловского оврага. На Билевской горе Михась оглянулся. Там, где овраг смыкался с глубокой тесниной речки, стояли машины. Лю­дей не было видно.

Михась прислушался и, хотя выстрелов ожидал, все же содрогнулся, когда вдруг услышал далекие, приглушенные ветром автоматные очереди.

И почему-то сразу, как самое дорогое, вспомнился пер­вый год его жизни в городе. Домик с тремя окнами на улицу и его, Михася, темная комнатка, где он спал под одним одея­лом с сыном хозяина Меером, молчаливым головастым пар­нем, который всегда до поздней ночи мастерил приемники и передатчики, а потом, подлезая под одеяло, устало говорил:

— Ты, Мишка, соня. Проспишь когда-нибудь мировую революцию... — и засыпал как убитый.

А рано утром бежал в еврейскую школу на том берегу реки. Уходя, он будил Михася, боясь, что тот проспит уроки.

Вспомнилась и стройная, с копной темно-каштановых волос Белла, по-городскому боевая и кокетливая. Она жила против старообрядческого кладбища, густо заросшего акацичми и старыми березами. С Беллой он облазил все склепы, побывал в темной часовне, под куполом которой ютились ле­тучие мыши, в заброшенной водокачке, где водились голуби, и в старообрядческой церкви, где со стен на них строго смот­рели постные лики святых угодников. Там, в этой церкви, однажды Белла, чего-то испугавшись, прижалась к нему гиб­ким, трепетным телом. Спасая Беллу от какой-то невидимой опасности, он обнял ее за плечи и она неожиданно его поцеловала: черная икона, старенькое паникадило, царские вра­та и узенький лучик солнца — все вдруг исчезло. Перед его глазами совсем близко были ее черные глаза, чуть прикры­тые длинными ресницами. Это продолжалось только один миг, а потом ресницы вздрогнули, в зрачках вспыхнул страх, и ее руки оттолкнули его. Было неловко и сладостно. В звон­кой тишине гулко билось сердце.

Возвращались они молчаливые, смущенные, что-то меша­ло им говорить обычные слова.

А на высоком крыльце уже стояла мать Беллы, держа под фартуком скрещенные руки.

— Ой, Миша, чтоб ты был здоров, как ты ей мешаешь учить уроки! — сказала она, и, когда Белла пробегала мимо матери, она толкнула ее в спину, но не зло, а так, ради по­рядка.

Михасю показалось, что в первой машине он увидел мать Беллы и теперь уже отчетливо слышал ее последний, про­щальный крик. Она, вероятно, узнала его. "Что она подумала обо мне? Что думают в такие минуты люди? Что может думать человек про того, кто ничего не делает, чтобы прегра­дить дорогу смерти?"

Михасю захотелось бросить этот сверток с кожей, сигары, сигареты, спирт — все, что он нес домой. Его житейские хлопоты и заботы теперь казались никчемными перед страш­ным образом чужой смерти. К дьяволу все! На черта жить человеку, если он беспомощен, как червяк?!

Машины быстро возвращались в город. Жандармы все так же стояли у борта с автоматами на шее. На груди — жестяные жетоны. На жетонах — Михась это знал — хищ­ные орлы...

Он пошел малохоженой тропинкой, неся в груди невыра­зимую боль, жалость к себе и людям и бессильную знобящую ярость.

Дома его ожидал сапожник. Михась увидел его равно­душное лицо, прилипшее к оконному стеклу, и решительно вошел в хату. Он молча бросил на скамью сверток, положил на стол сигары, сигареты, спички, поставил бутылку со спиртом и, резко повернув голову, окинул сапожника презри­тельным взглядом.

— Что произошло, Миша? — спокойно спросил тот.

Михася взорвало. Ах, гнида проклятая, еще спрашива­ет!.. Не удержавшись, Михась закричал:

— А то, что подло, подло!..

— Что подло?