Огненный азимут

И вдруг сквозь разбитое окно в камеру ворвался гул винтовочных выстрелов. Кто-то обрадованно закричал:

— Браточки! Наши!

Этот крик вывел Самороса из забытья, Он протягивал руки к людям, просил:

— Помогите мне, помогите.

Тот же цыган и еще кто-то помогли Саморосу подняться за стол. Он ухватился руками за решетку, припал лицом к холодным прутьям.

На заречный луг высыпали из леса лыжники: Саморосу показалось, что он видит на шапках красные звездочки.

Лыжники разделились и, как два рукава реки, охваты­вали черный остров — тюрьму. И кто-то с криком уже стучал в двери кулаками.

35

В декабре бушевали метели с морозами. В лесу ни прой­ти ни проехать. Тут даже в дни затишья — метель: вековые косматые ели под порывами ветра осыпают на землю мелкие снежинки.

Хатенку по самую крышу надежно прикрыла толстая шапка снега. Люди сидели в ней, как в берлоге. Дымную печку топили ночами, пока она не раскалялась докрасна. По хате медленно плыло душное, влажное тепло, изморозь не­охотно оттаивала по углам, на потолке и падала на пол крупными холодными каплями.

Днем редко выходили во двор. Тышкевич строго берег это последнее пристанище от чужих глаз.

Изредка, когда ветер мгновенно заметал человечьи следы, отряд ходил в далекие деревни. Возвращались нагруженные салом, хлебом. Петляли по лесу, чтоб сбить с толку немцев, если они вздумают нагонять отряд по следу. Каждый по­ход — маленькое оконце в большой мир человеческих стра­даний и радостей — заставлял судорожно сжиматься сердце. Однажды они пришли на одинокий затерянный в поле хутор, Бондаренко долго стучал в дверь озябшими кулаками. Ни­кто не открывал. Тогда Малаховский двумя ударами при­клада сорвал с крючков дверь; толпою ввалились в хату. Бледный луч фонарика в руках Варачкина скользнул по черным, закоптелым стенам, остановился на перепуганных детских лицах.

— Почему не открывали? Разве мы звери? — спокойно начал Тышкевич, смутившись при виде детей, прижимаю­щихся к матери.

— Немцам бы она сразу открыла.— Прусова прошлась по хате, остановилась возле кровати.— Хлеб давай, нечего трястись.

— Где я вам возьму?.. Нет у меня хлеба.

— А мы сейчас проверим,— сказал Аркадий Дайка.— Посвети, Варачкин.

Хлеб лежал на полке, пять круглых буханок.

— Что вы это делаете, люди, сироток моих грабите! — Женщина рванулась к Аркадию Дайке.

И тогда под ноги Аркадию бросились дети. Тышкевич, почувствовав жалость к ним, закричал:

— Отдай, отдай, говорю, хлеб!

Аркадий, выпустив из рук мешок, удивленно спросил Тышкевича:

— А мы как? От голода умирать, что ли?

Прусова после недолгого молчания подошла к женщине, взяла из ее рук мешок, вытащила оттуда две буханки, по­ложила на скамейку.

— А это нам останется, ясно? Немцы с тобой не дели­лись бы...

Женщина, задыхаясь от злости и возмущения, визгливо запричитала:

— Сука, приблуда кобелиная, тебе на детей плевать, стреляй меня и их!..

Тышкевич, положив на скамейку остальные буханки, вы­толкнул Прусову в сени.

Только в последней хате им дали хлеба, луку и несколь­ко кусков соленой баранины. Старая, тучная женщина, скла­дывая продукты в мешок, просила Малаховского, приняв его за старшего:

— Только, ради бога, не говорите, что я сама вам отда­ла. Со света сживут меня наши: сами скряги и других та­кими делают. А у меня свой где-то воюет, как же вам не посочувствовать.

В лагере Тышкевич решительно сказал:

— Хватит, хлопцы, по хатам ползать. А то и правда, как у Фурманова: "Белые грабят, красные тоже приходят... берут..."

— А как ты думаешь жить? — возмутилась Прусова.— Мужик всегда такой. Пускай лучше сгниет, чем кому-то отдать.

Прошло две недели. Тышкевич в эти ночи почти не спал. Мучительные мысли не оставляли его ни на минуту. Припо­миная свою деятельность за последние пять месяцев, он понимал, что потрачено много сил и нервов и хоть сделано тоже порядочно — чего-то не хватало.

Однажды он вышел во двор подышать морозным возду­хом. Ветер к ночи немного утих, и омертвевшие деревья в лесу под тяжестью снега низко склоняли свои ветки. В про­светах между деревьями блестели яркие мигающие звезды, а Млечный Путь выстилался радужным поясом. Еще вспы­хивали на северо-востоке редкие огненные сполохи. Они были похожи на зарницы в погожие августовские вечера.

Тышкевич вдруг услышал глухую, как рокот далекой грозы, канонаду. Он не поверил своим ушам. Снял шапку и тогда более отчетливо услышал знакомый орудийный говор.

— Стреляют!.. Наши стреляют...

Канонада слышалась и днем. Бои, вероятно, шли на Двине. Где-то горели деревни и стонала от взрывов земля.

По сведениям месячной давности, в Пышниках стоял немецкий гарнизон. Тышкевич решил обойти его справа, перейти по льду речку Косплянку, а уже потом повернуть на северо-восток.

Бондаренко было возразил: хотел идти напрямик, огибая Пышники слева. Справа начинались непроходимые смоленские леса с болотами и вечно не замерзающими полыньями.

— Запутаемся мы там, хлопцы, как пить дать заблудимся.

Малаховский пошутил: