Огненный крест

На третий день нас поставили к причалу. Рабочие порта бросали нам на палубу фрукты оранжевого цвета и показывали, как их надо чистить и есть. Фрукты назывались – манго. А мы бросали рабочим пачки папирос. Их пока было у нас в достатке. Американцы выделили каждому прибывшему в страну по картонной коробке этих папирос и по десять долларов. Кажется, это была последняя благотворительная акция наших благодетелей. С ней, с этой «акцией», завершался прыжок в неизвестность. Для меня. Для моих товарищей по русской судьбе.

Институт венецуэльской иммиграции нанял для нас автобусы, чтоб отвезти в Каракас – столицу Венецуэлы. Погрузились. Горными дорогами добрались до города, расположенного в обширной котловине между гор и холмов, на высоте около тысячи метров над уровнем Карибского моря, где и принял наш транспорт порт Ла Гуайра. Семьи поместили в специально приготовленный большой отель «Иммигрант», холостяков разбросали по маленьким отелям. Нам сказали, что институт будет оплачивать наше проживание и питание в отелях, пока не подберем себе работу.

Стоял июнь 1947 года. Запомнилось было 27-е июня. Только что прошумел внезапно упавший с неба ливень, солнце сияло и блестело в испаряющейся ливневой влаге – на листьях пронзительно зелёных деревьев, которых в городе было множество. Старых, укоренившихся в каменистой почве, раскидистых. Колониального стиля здания в центре города, где размещались правительственные учреждения, конторы компаний, жильё состоятельных людей, внушали основательность и спокойствие. И ещё – этот нежданный, неожиданный райский климат уютно устроенной между горами венецуэльской столицы. Полная противоположность тому впечатлению, что испытали мы в Ла Гуайре, пройдя долгие мили в Атлантическом океане.

С Булавиным мы сразу пошли по главным улицам Каракаса, поскольку небольшой отель «Конкордия», в котором нас поместил институт иммиграции, находился в центре города. Булавин нюхом иль приметливым оком разглядел вывеску книжного и писчебумажного магазина «Дибрерия Хительман»: «Зайдем сюда! Здесь, кажется, говорят по-русски». И с порога: «Здравствуйте! Говорите по-русски? Как дела?». – «Как сажа бела! – ответил Хительман и добавил. – Дело в шляпе! Что вам угодно? Что желаете?».

Булавин, похоже, привык сразу брать быка за рога: «Мы художники, нам нужны акварельные краски и акварельная бумага». Хительман с улыбкой закивал, мол, какие разговоры: «Да. Пожалуйста, сколько угодно! Возьмите всё, что нужно вам. В долг. Когда заработаете, отдадите!».

Михаил Михайлович Хрисогонов, мой учитель рисования в кадетском корпусе, научил меня рисовать классически. Художник академий художеств в Петербурге и Праге Булавин сказал мне, что «это» теперь не модно, что теперь «в ходу» и в моде – импрессионизм и экспрессионизм, сказал ещё, что долго возиться с картинкой, отделывать её детально теперь тоже не модно, а главное непрактично для нас, для быстрой и дешевой продажи. И Булавин показал, как он быстро даёт главные эффекты, не отделывая: снежные горы – чешские Великие Татры, а на первом плане несколько ёлок или одна коряга на белом фоне белой акварельной бумаги, соблюдая правила акварели, но не употребляя белой краски!

Я понял. И тоже быстро набросал картинку, но не чешские горы, а то что увидел здесь, в Венецуэле. Пальмы, море, горы, кактусы, банановые деревья – яркими красками. Преувеличенно яркими: почему-то подумалось – венецуэльцам должно понравиться.

Все наши художества, сотворённые не просто в приливе вдохновения, а почти в экстазе, подогреваемые желанием побыстрей обзавестись деньгами, мы быстро распродали. И, во-первых: рассчитались с Хительманом. Во-вторых, хорошо обмыли удачу, успех.

И Булавин стал громко, на всю улицу, ругаться по-русски. А мне ничего не оставалось делать, как успокаивать товарища: «Николай Федорович, не ругайся так громко. В Каракасе есть русские, которые живут здесь давно. Услышат, неловко нам будет!». – «Их мало. Только сорок семей на весь Каракас. И будет чудо, если мы их встретим!»

И чудо не замедлило, свершилось. К нам подошла седая дама и сказала: «Ой! Как приятно слышать родной русский язык! Вы давно из России?». Булавин, как ни в чем не бывало, сделал даме полупоклон, сказал: «Мы давно из России, мы белые эмигранты. Я прожил двадцать пять лет в Чехии, а он – в Югославии». – «А мы сорок лет как из России. Мой муж – доктор Имбэр... А вы, кажется, прибыли недавно и еще не устроены на работу? Вот вам визитная карточка моего мужа».

Булавин, похоже, решил «зацепить» и эту русскую даму нашими художествами: «Мы пейзажисты-художники, продаём акварели». – «Так зайдите к нам завтра же! И принесите, если имеются, русские виды. Мы их у вас купим. Моя дочь София Имбэр напишет вам рекомендательные письма в рекламные компании, где требуются художники».

У нас не было русских картин. Но мы сейчас же нарисовали. Булавин нарисовал чешские Великие Татры, назвав их Кавказскими горами – Эльбрусом, Казбеком, и русскую тройку в стиле экспрессионизма. А я нарисовал шишкинских медведей.