Огненный плен

И тут я почувствовал, как спина моя, залитая потом от духоты в зале, отходит истомой. Как проливаются на нее прохладные потоки блаженства, и я, не веря ощущениям своим, посмотрел вправо. Там, в глубине затянутой полумраком комнатушки, я увидел затягивающееся вечерней синевой небо Умани…

Не доверяя глазам моим и вспоминая о миражах, преследующих путников в пустыне, я с коробкой в руках подошел к окну.

Я мог бы протиснуться в него без труда, но всего лишь выглянул…

Чистый, лишенный миазмов человеческих испражнений и потных тел воздух, чуть с горчинкой, отдающий дымом, но все-таки — свежий воздух… Я упивался им, как упивается подгоревшей кашей умирающий от голода путник…

Когда первое опьянение, как после первой стопки водки, минуло, я вдруг задрожал мыслями.

Двадцать секунд — чтобы выбраться наружу. Еще десять — бесшумно спуститься на землю… Передо мной расстилался колхозный огород. Бахча, да не беда — в такой темноте на меня просто никто не обратит внимания…

Я вылезаю, ставлю ногу на брус, ограничивающий накат с верхним этажом, приседаю, цепляюсь за него пальцами и… спрыгиваю.

Вокруг — тишина. Неужели…

Я крадусь по бахче, задеваю ногами крупные кавуны. Я сейчас упился бы их соком, если бы не другая жажда — жажда жизни…

Тряхнув головой, я пришел в себя. Я стоял в комнате киномеханика клуба с аптечкой в руках.

Мазурин.

А соблазн так велик…

Опустив коробку на пол, я сорвал пломбу (даже такое здесь требование!) и откинул крышку. Что касается меня, то мне нужен только йод и бинты. В клубе раненых, кажется, нет, так что можно смело их присвоить. Меня всегда удивляло содержимое штатных аптечек для учреждений. Впрочем, это ведь аптечки не для того, чтобы лечить. Любая аптечка предназначена для своевременной доставки больного в больницу.

С полным коробом я выбрался из будки. Торчак встретил меня там как героя Гражданской войны, на что мне было совершенно наплевать.

Управившись с перевязкой Мазурина, я пару раз сбегал в зал для оказания помощи Торчаку, оказывающему помощь больным. Побег от одесских погромов сказался на докторе не самым благоприятным образом — по пути он растерял все свои навыки эскулапа.

— Жить будем, капитан, понял? Не знаю, на хрена я это делаю, ведь ты озабочен выполнением боевой задачи, сводящейся к уничтожению меня как класса, но мне начхать на это, — шептал я на ухо то ли бодрствующему, то ли находящемуся в забытьи чекисту. Как бы то ни было, здоровый глаз у него был закрыт, а второй, навсегда теперь открытый, замотан. — Если ты меня когда-нибудь прикончишь током, утопишь или вырвешь ногти и я сдохну от болевого шока, уйду я на тот свет со спокойной совестью. Потому что всякий раз, когда тебе больно и плохо, я спасал твою никому не нужную жизнь.