Огненный плен

Наконец-то я слышал что-то еще, помимо грохота и разговора в кабинете: снаружи послышались отрывистые крики, похожие на лай, и кабинет наполнился людьми…

Почему не брали нас, а брали сморчка?…

Он уже поднес наган к голове, когда кто-то, изловчившись, швырнул в него отвертку.

Отвертку… При чем здесь отвертка?…

Нас не брали, потому что с момента нашего захода в кабинет прошло не более двух секунд…

Отвертка попала в бровь сморчку, он нажал на спуск. Но пуля прошла мимо головы. Выбив из потолка пригоршню извести, она посыпалась на его голову пеплом…

Я находился в нокдауне.

Какие-то люди закричали мне: «Помоги поднять и перенести!..» — и я наконец-то вспомнил, что врач.

— Его нужно вытащить в коридор! — рявкнул кто-то над моим ухом.

— Зачем, на стол!.. — воспротивился кто-то, но снова послышался рык:

— Я сказал — коридор!..

Ничего более ненормального я еще не видел. Мертвого Кирова вытащили за ноги в коридор — уже в пустой коридор, я видел, что лавочки сиротливо жмутся к стенам.

Да так и оставили. И народ снова стал заполнять третий этаж…

— Спрячьте эту суку!.. — скомандовал уже знакомый голос. — Отойди от него!..

— Я врач.

— Врач?! Так делай свое дело!..

Нечего уже было делать.

Не нужно быть хирургом, достаточно быть педиатром, чтобы понять — это конец. Пуля поразила Кирова в основание черепа.

Я приложил пальцы к сонной артерии. Пульс стремительной нитью я чувствовал, но понимал — еще минута, и он прервется. Сидящий на полу, я словно оказался в стаде овец. Меня толкали, грудились вокруг, я слышал бессмысленные выкрики.

Кирова нельзя было транспортировать. Пульса у него не было, сердце еще живет, но уже не работает. Это первый закон медицины — такому больному нужно делать операцию здесь и прямо сейчас. На это есть несколько минут. Шансы — десять против девяноста. Конечно, переместить его следовало немедленно, но на операционный стол. Однако я не слышал, чтобы в Смольном такие были, а речи о больнице пока не шло. Нужно было что-то делать, и за меня решили партийные товарищи.

— Понесли его в кабинет, товарищи! — призвал кто-то, я попытался было открыть рот, но меня никто не слушал.

Кирова подняли и снова… понесли в кабинет.

Я с ума сойду.

Из раны в голове сильно хлынула кровь. «Теперь все кончено», — подумал я, словно недавно сомневался в этом. Четверо человек внесли Кострикова в кабинет, уложили на стол. Я протиснулся сквозь ворвавшуюся следом толпу и снова прижал пальцы к шее раненого. Пульса не было. Нужна была срочная операция, в исходе которой я не был уверен, даже если бы прямо сейчас появилась бригада опытнейших хирургов.

Но хирургов не было, были несколько человек из Смольного, которые пытались реанимировать раненного в основание черепа члена ЦК тем, что расстегивали ему подворотничок на гимнастерке и распахивали настежь окна.

— Яша, уходи, — шепнул я.

Не выпрямляясь, он попятился назад и выбрался из кабинета…

* * *

Насытившись, немцы развалились на траве. Старший снова заторопился к танку, но на этот раз его встретили аплодисментами. В высоко поднятой руке он нес бутылку.

— Чему они так радуются? — спросил Мазурин, морща бровь над своим правым глазом.

— Бутылке коньяка. Немец говорит, что эту бутылку дал ему отец из своего винного погребка и велел распить в час победы.

— Они уже кого-то победили?

— Этот вопрос и был задан, Мазурин… Ответ прозвучал так: «Москва будет взята через две недели, а сегодня выпить за взятие Москвы не есть неисполнение воли отца».

Некоторое время мы лежали молча. Я чувствовал, что чекист нервничает. Я понимал, о чем идет речь, он — нет. У меня было два глаза, у него — один.

— Что там за базар?… — осведомился он, когда до нас донесся отрывистый, громкий разговор чуть подвыпивших мужчин.

Я прислушался.

— Один из них рассказывает, как расстрелял в упор русскую пушку с артиллеристами. Те не хотели отходить, а врага, сами знаете…

Чекист облизал губы.

— Что это они делают? Я слышу какой-то вой.

— Они выпили коньяк и теперь играют на губной гармошке и поют. Песню перевести?

— Не нужно…

— О чем-то вспоминаете?