Огненный рубеж

Бабы шли за своими, не хотели отставать. Как расстаться с родным и теплым? Тут сразу видно, как какая семья живет. Где единая плоть и единая кровь, а где даже ангелы отчаялись. Иные бабы всплакнут, да и пойдут на сторону, по своим делам. Мало их, дел-то по хозяйству? А иные идут рядом, воют или, как Олёна, молчат. Только смотрят. Или норовят поправить то плащ, то заплечный мешок. Неладно… тяжело нести.

Раньше-то матушка все рыдала и крестила след отца. А они, маленькие, и не понимали – к чему? Ушел – придет.

– Егорка, береги отца.

Уж в сотый раз сказала.

Егорка, белобрысый, деловитый, почему-то все время считал, что мать делает и говорит не то – позорит их, серьезных мужчин.

Теперь за Воскресенскими воротами только дорожную пыль и видно. Упала бы в нее, кричала – не выкричать. Куда пошли? Там ведь убивать будут. Милые, родные, зачем?

Видела и своего супостата. На коне. Гордый. Всю душу-то гордыня и съела. Глянул на нее, проезжая мимо, ярым оком. Из-под изогнутой, как крыло у степного коршуна, брови. Дьячиха обмерла. Не чужой, нет, не чужой. Что ж ты такой гордый, бедолага? С виду важный – воевода Сторожевого полка, где и ее мужчины шагают. А в глубине глаз – жалкий. И снова услышала слезную просьбу: «Молись за меня. Молись. Больше некому».

Молилась. Поминала всех, и этого десятого, приблудного. Что делать-то? Скоро свету конец. Надо перед Господом предстать во всей чистоте. Чтобы Он спросил: «Как жила? Никого не обижала?» А она бы с поклоном ответила: «Жила честно. Мужа и детей, что Ты дал, любила. Скорби, что Ты послал, терпела. Не роптала. Пришел гульный человек – прогнала. Попросил молиться. Вот молюсь».

8

Тем временем войско подошло к землям калужским. Встали по берегу Угры. Речка-то невелика. Вьется, как пояс Пресвятой Богородицы. Отделяет нас от чужих. От Литвы. Хотя по ту сторону тоже вроде наши. Нашего языка, нашей веры. Но предались еретикам. Пошатнулись. Уже не суть свои. Чистоты меньше. Всё-то единение в прошлом. Как Страшный Суд встретят? Что скажут?

А у нас точно время остановилось: всегда один год, один час – Господень. И праведники по лесам живут, как сирийские отшельники, отцы-пустынники первых лет Христовой веры на земле.

Говорят, в здешних лесах на нашей стороне обретается уже не первый год монах Тихон. Ушел от суеты из Москвы, из Чудова монастыря. Неуместно ему близ княжьего двора показалось. Видно, чуял оттуда не одно добро, но и лихо. Захотел укрыть душу там, куда чужие греховные мысли не долетают.

Бог его спрятал в здешних лесах. Дал дерево, в дереве дупло. Большое. Живи на здоровье. Монах зажил. Помолился – пчелы ушли. В другой раз помолился – дупло высохло внутри от дикого меда.

Как захочет есть – помолится. Из стен мед выступает. Ну, так говорят. Сколько надо, возьмет. Остальное Господь заберет обратно.

Ископал себе криницу. Руками расчистил от мха и камней землю. Бог ему послал ключик чистой воды. Святой Тихон из него попил, и ключ оказался целебный. Из окрестных деревень стали приходить к воде люди: исцеляться от недугов, просветляться в разуме, успокаиваться душой.

Вслед за Тихоном собрались и явились один за другим монахи-ученики. Стали слушать проповеди. Святому вышло искушение. Или дальше бежать в леса, или служить этим людям. Брать на себя заботу, править монастырем. От чего открещивался, к тому вернулся. Досадно.

Сердце лежало уйти. Уйти совсем. Больше никого не видеть. С Богом да с малыми пташками разговаривать. Но, рассказывают, помолился святой Тихон, и Господь дал ему другой путь. Хлопотный, многотрудный. Полный как раз того, чего монах не любил – разговоров с грешными, туповатыми, хитроватыми, себе на уме людьми.

Вразумил Создатель, что для себя трудиться – это и есть гордыня. Спасись сам, и возле тебя спасутся многие. А если ты сам погиб? Если сожрал тебя грех? Остальным что же, тоже погибать? Негоже накануне конца света. И монах решил, скрепя сердце: ну уж ладно, чуток поуправляю обителью, пока время не приспело.

А так хотелось иного: в последние времена, как в первые, подражая отцам-пустынникам, столпникам, жить, ни о чем не тужить, смотреть на ветки, только по листьям узнавать, что идут холода. Даже боязно, но и зимой мороз святого не брал: так усердно молился, что забывал про еду и сон, про дожди и мороз. Точно огненный столб вокруг него стоял, и он сам в том столбе – не холодно, а жарко.

С той поры минули годы. Монастырь разросся. К источнику народ ходил через лес толпами. Воду брал ведрами. Не только себе, но и скотине подливали – она не хворала и давала богатый приплод. Обливали стены в домах – те не горели.

Да мало ли баек про чудотворную силу воды?

Вот теперь, когда войска встали на Угре, за всякую небылицу память цеплялась, чтобы уверить себя – выживут. Ахматка-царь не решится через реку с литовской стороны идти.