Огненный рубеж

В другой раз перевернул перину – крошки какие-то на досках кровати. Попробовал – солоно. Но соль не четверговая, не черная, а какая-то серая, с пеплом. Что бы это?

Читала баба на ветер. Вечером, под открытым окошком. Никто ей не мешал. Сначала князь думал, что вечернее правило. Так вечернее правило на памяти с детства. Ты что, умом обмякла? Раз прислушался, аж тошно стало, хоть ни слова не разобрал.

А дети? Одно горе. Сперва Бог не давал. Оба усердно молились. Потом жена от молитв стала отлынивать, да в Земляной город к какой-то бабке, выезжей из Новгорода, бегать. А в Новгороде известно что – ереси. Не то от иноземцев набрались. Не то свои, коренные, со времен проклятого Змея Волха Всеславича. Да и рядом с белоглазой чудью жить – разного можно набраться.

Жена говорила, что баба ее травами лечит. Пользует. От бесплодия, ясно, святые источники помогают. Но и травы попить надо. Допилась.

В храме Живоначальной Троицы понесла попадья. Сроду с семейством этим поповским не знались. А тут княгиня пригласила к себе, одарила подарками, дала полтину серебра будущему младенцу на рождение. Набилась в крестные. Попили, поели. Через неделю попадья скинула. А боярыня вскоре зачала, стала брюхата.

В голове же у мужа зародилась мысль, что ребенок краденый. Бог послал попадье, а княжья жена на себя эту Божью силу как-то перетянула. Как? На то есть бабьи способы. Не зря же она водилась с новгородской травницей.

Но это все о жене. Что же о нем самом? Сам князь маялся. И дома худо, и куда идти – не ведает. Повинился духовнику. Тот глаза вылупил: виданное ли дело, чтобы ближняя боярыня самой великой княгини Марфы чародеяла? Да ты умом-то не тронулся? Да нам за такое… Мало если языки урежут.

Куда идти, Лев Петрович не ведал. Так и жил – без любви, но в подозрениях, как во вшах после похода.

Грешно на походы жаловаться. Только ими и спасался. Бился и с Литвой, и с татарами. Уж как под Алексином было жарко! А ничего, жив. Хотя минутами думал: лучше бы убили!

И вот в чем особая беда: ни причастие, ни святые источники не помогали. Нет, конечно, приносили облегчение, но временное. Как окунуться в прорубь, сбить жар, но ненадолго. Потом жар снова поднимался.

Видать, Господь решил бить его за грехи. А грехов – море. Отлынивал от постылой, и только по горячке, словно под чьим-то вождением, делал ей детей. А вот до дворовых девок был падок, не пропускал. Точно хотел отомстить. За себя рассчитывался. Думал, ей больно будет.

Ничуть. С годами жена сама стала тихонько подводить ему служанок, выбирая тихих, кротких, податливых, безвольных, преданных ей во всем, а значит, наводивших на него, бедного, порчу – черную гниль.

Тогда-то Лев Петрович стал ездить со двора и приглядывать себе молодух. Чтобы никто не знал. Поначалу дело шло ладно. Надолго он не задерживался. Точно отваживала от баб неведомая сила. Потом споткнулся. Заприметил вдову кузнеца в Серебряниках. Добрая, домовитая, детишек полна горница. От него и полушке рада. А пуще рада ему самому. Он это как-то вдруг почувствовал.

Думал у нее задержаться. Никуда не тянуло. Звали Авдотьей. Кашу с брусникой стряпала – ложку съешь. Дурак – в очередной раз разболтался на исповеди: мол, гуляю, а что делать?

Вдруг ни с того, ни с сего начала Авдотья хиреть. Была высокая и круглая. Ох любил он, когда у бабы все на месте! Справная. Веселая. Чугунок каши из печи вынет, на ухвате держит, на стол ребятам ставит. Тяжело, а она смеется, шутит. Словно на скобленые доски горсть серебра высыпали. И ему весело. Побеждается грусть от одного ее голоса.

А как хворать стала, согнулась, сгорбилась, похудела. Даже почернела как-то. Он ее не оставлял. Хотя и причины хвори не видел.

Схоронили на позапрошлую Пасху. Детей боярин пристроил. Хоть и не его, а все ж ответственность. На конюшню к великому князю – хорошие места, пригретые, абы кого не берут. Пусть лошадок холят. А подрастут, он их возьмет в войско. Себе же Щера смекнул: не болтай лишнего. Духовник-то у них с женой общий.

С тех пор миновало две зимы. Зариться на девок Лев Петрович не перестал. Известное дело: седина в бороду, бес в ребро. А чего смущаться-то? Скоро свету конец. Значит, всем помирать. Хоть погуляет напоследок!

Потом отвечать? Так за все разом и ответит. С женой по-прежнему… Никогда хорошо не жили, нечего и начинать.

Как вдруг дорогой мимо храма Спаса на Бору удержал коня. Авдотья – не Авдотья? Но баба схожая. Нет, не она. Одета куда богаче. Жена дьяка. Может, и купца, но очень видного. Ишь, как у нее все ладно, все сообразно. Знать, умеет ткани выбирать. Вокруг ребятишки, следом служанки, рядом дед какой-то, вроде охраны. Не бедна, нет, не бедна.

Идет, мальчонку лет четырех за руку держит. А тот ей что-то лопочет, показывает. Видно сразу, умен не по годам. Говорливый. Только что дождь прошел. Солнце глянуло. Благодать на душе. Вот и у него на сердце полегче.

– Мамка, – не унимался малец. – посмотри, как Господь все чудно устроил: в лужах небо отражается.