Огненный рубеж

– Ордынские отряды не перейдут Угру, – уверенно сказала та. – Ничего не бойся. Всё будет хорошо.

– Вы уверены? – жалобно спросила Евдокия, хотя в душе её уже возникала необъяснимая убежденность, что женщина говорит правду. Неизвестно, откуда знает она о том, чему только предстоит быть, но Евдокия почему-то верила ей. На душу снизошло спокойствие.

– Уверена, – улыбнулась женщина и ласково поцеловала Евдокию в макушку.

Девушка разрыдалась и, утирая слёзы, не заметила, как женщина снова ушла, исчезнув в осенних сумерках. Евдокия направилась домой. Оставался всего лишь переулок, когда она увидела Тимофея. Брат сердито швырялся снежками в забор.

– Тима…

– Я поеду с тобой в Кременец, – буркнул он. – Не хочу, чтобы ты из-за меня пострадала.

– Никуда мы, Тима, не поедем, – обняла его Евдокия. – Я верю, ордынцы Угру не перейдут. Подождём, пока санный путь не установится, тогда и вернёмся в Москву. А до тех пор здесь останемся.

– Но войска почти все ведь ушли! Стан, почитай, брошен.

– Не Богом, Тима. Людьми, и то не всеми.

Тимофей вывернулся и пытливо посмотрел ей в лицо:

– Что это с тобой, Дуня? Сама на себя не похожа, совсем иное ты раньше говорила.

– Просто я поумнела, – улыбнулась ему Евдокия. – Пойдём домой?

Одиннадцатого ноября войска хана Ахмата отступили от Угры, так и не перейдя реку. Кто-то говорил, будто ордынцы испугались холодов и наступившего голода, кто-то приписывал их отход политическим и военным усилиям великого князя Ивана Васильевича. Но большинство верило: Русь защитила Богородица.

А Евдокия и вовсе в этом не сомневалась. И сидя в санях, увозивших её с Тимофеем в Москву, она снова и снова благодарила и Царицу Небесную, что сберегла и её, и Тиму, и других людей, и ту незнакомую женщину, которая подарила ей веру. Жаль только, Евдокия больше её не встретила… Впрочем, теперь она уже не ощущала себя одинокой. Отныне она знала: всегда найдётся человек, который поймёт и примет её. Ведь она не одна: Бог всегда с нею, и Он её защитит.

Как и Русь, которой отныне быть – свободной!

Ольга Елисеева. Тихий лев

Олёна проводила на рать троих. Не потому, что была щедра на дешевую любовь и легка сердцем. Напротив. Много лет жила с мужем, нарожала пятерых детишек, терпела обычные бабьи скорби, горя не знала. Но, видно, так уж Бог велел. Испытание.

Завелся удалец. И где он ее только увидел? На рынке? В церкви? Их церковь – для одной улицы, все свои. В тех торговых рядах, где хаживала жена дьяка – тоже ведь птица немалая, – бояре не бывают. Для них лавки подороже, товар потоньше, к такому Олёна и прицениться не посмела бы.

А вот углядел!

Стал ездить мимо тына. Бросать горячие взгляды через забор. Девки, ее служанки, скоро и донесли – какой срам! На всю улицу ославит!

Олёна была купеческой дочкой, при семи братьях меньшая. Все ее баловали, все любили. Привыкла повелевать и себя не прятать. Не испугалась и тут. Велела подать праздничный плат – не в простом же к гостям выходить. Взяла ухват, хотя с роду у печки не крутилась. Получилось очень воинственно. Как боярыня с посохом.

Приказала своим – и девкам, и деду-конюху – оставаться покамест у ворот, а как махнет ухватом, так и выйти всей гурьбой. Не замай, боярин! Тут не ротозеи живут!

– Чего тебе надо? – Олёна наставила ухват на чужую лошадь с малиновым, знать, персидским чепраком. – Не езжай сюда! Здесь девки добрые живут!

Олёну аж зло брало: у нее в услужении пусть и бедные, но благонравные. Она их замуж готовит. За Матрешу горшечник посватался, вдовый, с детьми, но хозяйство крепкое, и сам, видно, человек хороший, руки не поднимет. Она-то не без глаз: кому попало своих девок не рассуёт! За Аринку-хохотушку аж из Серебряников приходил подмастерье свататься. Уж где слюбились – неведомо. Но челом бьет, у нее, как у матушки, благословения просит. Обещает к осени стать мастером, дом сладить. На том и порешили. Пока не оперится будущий муж, Олёна девку ни за кого не отдаст. Больно любы друг другу.

…Нет, боярин. Тут блудных не найдешь. Все сосенка к сосенке. Не позволит она, как хозяйка, распускать о них дурные слухи. Ей родители доверили. Она и отвечай. А уж соседушки-кумушки стали языками чесать, как лен теребить. В церкви дьячиха приметила, что им не так уважительно и степенно поклонились, как раньше. Обомлела. На ней поруха чести. Своей и мужниной. Поруха чести домочадцев. Даже вон деда Миняя и то поруха.

Потому сейчас Олёна была не просто сердита, а в гневе.

– Чего тебе надо? – Ее голос звенел. – Чего, боярин, тут забыл? – Глянула вверх на его лицо, еще пуще обозлилась. Немолодой. Вон уж в бороде седые нити. Все по блудному делу!

– Стыдно! Тебе бы уж внучат нянчить, а ты все на сторону… Гулёба!

Незваный гость удержал коня. Не то наехал бы на воинственную дьячиху. Глядит на нее, а сам ржет, как конь. Рот до ушей. Все зубы целые. Так бы и дала ухватом! Белым-белы – усмешка, как у кривой татарской сабли, от уха до уха. А глаза молодые, шалые.

– Пошел отсюда! – Олёна направила ухват лошади в грудь. – Нет тут для тебя добычи! По другим дворам потеху ищи!