Огни Новороссийска

— Весь день шли войска по дороге, — сказала девушка гуцулка, принесшая нам из своей хаты кувшин молока. Она села рядом на расстеленную плащ-палатку. Сидеть с ней было приятно, хотя мы не могли даже разглядеть черты лица ее в темноте.

На прощание девушка сказала:

— Больно, что вы уходите, но вы еще вернетесь. Я верю, что вернетесь, — поцеловала нам руки и убежала проворная, как коза, не назвав даже своего имени.

…Всю ночь километрах в десяти в стороне от дороги перекатывалась перестрелка, от которой храпели и вздрагивали во сне лошади. В тревожное небо врезались цветные ракеты.

Я спал чутко, не раздеваясь, не снимая сапог, и проснулся от странного шума. Старый усатый гуцул в белой, залитой кровью рубахе взволнованно спрашивал часового, где он может найти врача. Я подошел к группе красноармейцев, собравшихся возле старика. Увидев на петлицах моих кубики, гуцул потянул меня за собой, в сторону немцев.

— У меня в хате трое раненых солдат… Ранком придет герман, забьет их.

Я вынул наган и пошел за быстрым и ловким стариком. Красноармейцы пошли следом, держа в каждой руке по «феньке» — гранате «Ф-1».

За пыльными садами, в канаве, поросшей крапивой, нас поджидал хлопец лет пятнадцати.

Шли напрямик, стороной прошли поле дневного боя, на котором немецкие санитары с фонарями в руках собирали трупы своих убитых, складывая их в деревянные фуры на огромных колесах.

Пришли к одиноко стоящему над обрывом дому. На порог вышла хозяйка, ввела нас в чистую горницу, освещенную синим светом лампады. На деревянных лавках, в которые вдвигаются постели, стонали раненые, на земляном полу стояла миска с горячей водой, на столе валялись полотняные бинты, нарванные из женской сорочки, и уже успевшие завянуть, во всех случаях помогающие листья подорожника.

Красноармейцы взвалили раненых на плечи и пошли, сгибаясь под их тяжестью. Нам помогал старый гуцул и его сын, которого мать раза два назвала Андрием.

Мы вернулись, когда батальон построился к отходу.

— Уходите? — спросил старик и, глотая слюну, с горечью добавил: — Пропала моя земля. Советская власть дала надел, а теперь вновь заберет ее клятый пан, видно, едет уже в немецкой карете в наш Сторожинец. — Старик отошел в темноту, крикнул с бугра — Но я верю, что вы вернетесь… Вся Буковина верит!

— Как твое прозвище?

— Иван Плетко, — ответил он и так же внезапно исчез, как и пришел.

Я записал эту фамилию в записную книжку, с которой не расстаюсь всю войну.

В Черновицы с Лифшицем попали ночью, пробыв сутки в пути. Клубы пыли вились на окраинах, словно дым. Мимо города прошло добрых две трети армии.

Никто из красноармейцев не понимал, что происходит на фронте, почему они отступают без боя. Солдатам хотелось наступать, а многие из них, не увидев вооруженного немца, вынуждены были отходить, делая пешком по шестьдесят километров в сутки.

Несмотря на то, что было позже десяти вечера и на заборах еще пестрели приказы генерала Галанина, на улицах стояли толпы народа. Дорога на Залещики, Тлусте, Чертков и дальше на Трембовлю уже была перерезана немецкими парашютистами. Тысячи людей, большинство из которых были одеты в спортивные костюмы и альпийские, подкованные гвоздями ботинки, с чемоданами на плечах шли на Каменец-Подольск. Они торопились уйти из города, в котором раньше никто никуда не спешил. Многие сняли башмаки и шагали босиком, матери на ходу кормили плакавших младенцев.

Город поспешно эвакуировался. В редакциях газет не было никого. На полах валялись обрывки бумаг. Знакомые газетчики уехали последним поездом еще вчера днем.

Пошли в штаб корпуса, на углах которого, словно железные сфинксы, стояли танки КВ. Из штаба вывезли все документы, сняли со стен бесчисленные провода. Но командир корпуса и начальник штаба еще работали. Свертки карт, исчерченных красными карандашами, лежали у них на столах, освещенных зажженными свечами — электростанция была уже взорвана. На карте, расстеленной на столе, с севера шла огромная синяя стрела, загибавшаяся книзу. Все было понятно. Немцы окружали нашу армию.

Внизу, в ресторане, расположенном в подвале, в полумраке ужинали местные партийцы, в последний день призванные в армию. Терпко пахла кожа их новеньких портупей и кобур. Никто из них толком не знал, что происходит на фронте, но каждый говорил о какой-то стратегической ловушке, якобы приготовленной для фашистов, желаемое выдавал за действительность.

Противник, следуя по пятам за отходившей армией, создавал видимость окружения, пытался подорвать моральную стойкость наших войск, вызвать панику ложными маневрами. Галанин все это понимал и стремился вывести корпус с наименьшими потерями материальной части и людей.

Машины, покидавшие Черновицы, были переполнены. Никто не соглашался взять нас к себе в машину. Все делали вид, что ничего не случилось. Лифшиц сказал мне:

— Утро вечера мудренее. Пошли, Иван, в штаб корпуса, переночуем там.