Огонь

— Я что-то не пойму, куда вы меня ведёте. Где он лежит?

— Вот здесь, — ответил женский голос, и Семён Максимович признал голос главного врача Сусанны Игнатьевны.

— Да где же здесь?

— Вот, перед вами.

Нартахов откинул одеяло.

— Семён Максимович! Здравствуй, — зарокотал Гудилин. И, круто, но по-слоновьи тяжеловесно повернулся к главному врачу: — Что это?

— Вы о чём, Геннадий Пантелеевич?

— Что это? — широко разведёнными руками Гудилин обвёл вокруг.

Своей громадной фигурой, размахом рук, рыкающим голосом Гудилин заполнял, казалось, весь коридор, и Сусанна Игнатьевна и пришедший с Гудилиным секретарь парткома Баширов невольно отодвинулись в сторону.

— Это больница, — спокойно и неторопливо, словцо объясняя ребёнку, сказала Сусанна Игнатьевна. — Старая, с прогнившими стенами больница, которая уже давным-давно нуждается в новом помещении.

— Я смотрю, вы не хотите меня понять. Тогда я спрошу вас прямо: почему Нартахов лежит в коридоре? Вы что, не могли найти для него получше места?

— Геннадий Пантелеевич… — Семён Максимович попытался урезонить Гудилина.

— У нас нет мест, — чётко отрезала Черемных.

— Так вот, Сусанна Игнатьевна, уважаемый наш главврач, советую вам сегодня же выписать несколько пьяниц и бездельников и освободить приличную палату.

По лицу Черемных пошли красные пятна.

— Пока в больнице распоряжаюсь я. И вам не советую вмешиваться…

— Так я кто такой? Я что, хулиган с улицы?

— Вы директор прииска, Геннадий Пантелеевич.

— Спасибо, хоть признаёшь директором. А то даже ваша санитарка, которая моет полы, не хотела меня пустить в больницу. Не время, говорит. Ну и порядок.

— Именно потому, что здесь существует порядок, санитарка и не пускала вас. И она поступала совершенно правильно.

— А насчёт перевода Нартахова в отдельную палату считайте, что я вам дал не совет, а распоряжение.

— Успокойтесь, Геннадий Пантелеевич, — повысил голос Нартахов. — И подумайте, в какое положение вы ставите себя и меня.

Гудилин рывком придвинул к себе стул, сел на него, и стул жалобно заскрипел, грозясь развалиться. Сусанна Игнатьевна хотела ещё что-то сказать, но, посмотрев на Гудилина, круто повернулась и ушла.

— Зря вы обидели женщину.

— Ничего, — рыкал Гудилин. — Пусть помнит, что я ещё директор прииска. И почему это мои слова для кого-то на прииске могут быть пустым звуком?

— Здесь больница. Здесь нет директора. Здесь больные и врачи. А Сусанна Игнатьевна — главный врач.

— Да что ты мне прописные истины рассказываешь? Это я всё знаю. Но что же, по-твоему, за этим порогом я не директор прииска? Ошибаешься — директор. И ночью, и днём директор. И за всё, что происходит на прииске, я отвечаю. Вот где у меня эта ответственность, — мосластой рукой Гудилин резанул себя по красной мощной шее.

— Но кричать-то не надо.

— Я и не кричу. Ты сам знаешь, что у меня такой голос.

Шёл всего третий год, как Гудилин работал на прииске, и он обычно с большим вниманием относился к советам председателя приискома, старожила этих мест. И почти с первого дня их совместной работы повелось, что Семён Максимович говорил Гудилину всё, что считал нужным сказать, говорил в глаза и без всяких обиняков.

— Ну, а насчёт того, что я лежу в коридоре… В этом, главным образом, виноваты вы. Ну, и я, конечно. До сих пор не можем построить новую больницу.

— Всё это так, — Гудилин упрямо уставился в оплывшее льдом окно. — Но я директор не только у себя в кабинете. И всем необходимо выполнять мои распоряжения, независимо от того, нравятся они или не нравятся.

Судя по тому, с каким упорством отстаивает Гудилин своё главенство, Семён Максимович подумал, что эти слова уже относятся не столько к ушедшей Сусанне Игнатьевне, сколько к присутствующим здесь Нартахову и секретарю парткома Баширову. И насторожился.

— Как со станцией обстоят дела, Геннадий Пантелеевич?

— О какой станции вы говорите? — Гудилин словно ждал этого вопроса. — Нет её. Сгорела. И дыму даже не осталось.

— Беда большая. Я понимаю — вам нелегко.

Уловив искреннее сочувствие в голосе Нартахова, Гудилин чуть отмяк.

— Будем заново строить здание. Утешает одно — дизели удастся восстановить. Пожарники постарались спасти их. Геройские мужики. Запасные части для дизелей не сегодня-завтра привезут с комбината… Сняли людей и материалы со строительства шестиквартирного дома. Вместо него будем строить станцию.

— Ах ты, беда, — расстроился Нартахов. — Ведь с таким трудом добились разрешения на строительство этого дома. Учителя опять без жилья останутся. Ну как им смотреть в глаза?!

— А что ты предлагаешь? — начал ожесточаться Гудилин.

— Предлагаю… — Нартахов нахмурился. — Что тут предложишь. Другого выхода, вижу, нет.

— То-то и оно.

— Хочется надеяться, что и учителя поймут. Не от хорошей жизни пришлось пойти на это.

— И я надеюсь, что меня люди поймут, — опять как-то многозначительно сказал Гудилин и посмотрел на Нартахова. — Критиковать всегда легче. Тут уместно и про совесть вспомнить, и про душу, и про бездушие… И обвинить начальство во всех смертных грехах. А как подумает человек, сам поймёт — другого выхода нет.