Огонь и сталь (СИ)

— Тебя обнимешь, а ты меня гноем забрызгаешь или еще чего хуже, — угрюмо бросил Хирсин. — Запомни, Мефала. Мои дети, мои охотники! Не тянись к ним даже. А то ручонок у тебя много, я тебя живо от избытка избавлю, — глаза даэдра вспыхнули алым, он резко взмахнул копьем, и Гончие с воем, тявканьем и рычанием устремились вперед. Отец Зверолюдов оседлал исполинского медведя, которого создал в своем плане — лобастую голову животного венчали лосиные рога, а вместо морды — маска, изображающая человеческое лицо. Он пятками ударил бока зверя, и тот тяжелыми прыжками понес его вперед, на новую охоту.

***

Возвращается! Слышащая возвращается к Матушке! Слышащая скоро вновь будет с Цицероном! Имперец расхохотался счастливо и радостно, закружился на месте, прижимая к груди письмо Деметры. Всего лишь пара строчек, явно написанные в спешке, некоторые буквы смазаны, а в уголке — россыпь клякс, но слаще этих слов, желанней этой вести для Цицерона нет ничего. Шут еще раз пробежал взглядом, мерцающим расплавленным золотом. Почерк у Слышащей бисерный, каждая буква похожа на бусинку, такие небольшие, чуть округлые. Смех Хранителя эхом отразился от закованных в ледяную броню стен Ингвильда, разнесся по холодным коридорам. Лежащая на мягких шкурах мертвая молчала. Да и сам Цицерон давно с ней не разговаривал. Молчаливая, тихая, холодная, она обиженно кривила синюшные губы, смотрела темными провалами век. Ее глаза были не серые, нет-нет, не искрились серебром, не темнели от гнева, походя цветом на грозовое небо. Серо-голубые, бледные и водянистые. Но Цицерон убрал их, да, Цицерон аккуратно вырезал эти уродливые глаза, аккуратно, и сталь его была острой преострой, а она все равно плакала. Алые слезы текли по ее щекам, а скоморох утешал ее, даже поцеловал ее разок. Губы были ледяные и солоны, а мертвая все равно плакала. Мужчина покосился на девушку. Ее лицо, чуть вытянувшееся в смерти, отныне всегда будет выражать радость. Его кинжал заставил ее улыбаться. На рассеченных щеках запеклась темно-багровая корочка, улыбка кажется искусственной и пустой. Цицерон нахмурился, обиженно надув губы.

— Цицерон не хотел ее целовать, — пробурчал имперец, комкая письмо Слышащей. — Цицерон вообще не хочет целовать кроме Деметры…

Мертвая понимающе кивнула, но ее слепой взгляд все равно полон укора и обиды.

— Она вернется, и ты про меня забудешь. Ты уже про меня забыл. Не приходишь почти, даже не смотришь, а ведь раньше ты любил быть рядом со мной…

Голос был тихий, журчащий. А, может, и не голос вовсе, а шепот морских волн, закравшийся сюда украдкой словно вор. Гаер ссутулился и нервно покосился на мертвую. Заговорила! Она заговорила с ним, когда уже стала не нужна!

— Ничего я не любил! — рявкнул Цицерон, едва не топая ногой от гнева и досады. В глазах цвета янтаря вспыхнуло безумное пламя. — Цицерон любит Слышащую! Да, да, Цицерон любит Деметру, а она любит его, только сама этого не понимает. Но ничего, вот Цицерон убьет противного мага! Убьет, зарежет, задушит!..

— Меня ты тоже задушил… я думала, ты будешь меня обнимать, а ты меня убил. Ты ведь даже имени моего не знаешь.

— Не нужно мне твое имя! — Хранитель заскочил на постель и прижал к бледному горлу кинжал. Словно девушка живая, словно она испугается серебристо-черного эбонитового лезвия. — Ты вообще мне не нужна! Все, заткнись, заткнись, замолчи! Цицерон не хочет тебя слышать!

— Это с ней ты хотел быть, да? Ее хотел обнимать, только ей петь, только для нее плясать… и не знаешь моего имени… а меня зовут Дагни, слышишь? Дагни, Дагни, Дагни, Дагни…

— Не хочу! — бешено взвыл Цицерон, вонзая кинжал до самой рукояти в живот мертвой. Она дернулась, будто бы охнула, но не умолкла.

…Дагни… Дагни… Дагни…

— Замолчи! Цицерон не хочет! Цицерон не любит! — слезы катились по щекам имперца, оставляя грязные полосы на нездорово бледной коже, в безумных глазах плескался страх, дикий, животный, удушающий. Слышащая слышит Матушку, вдруг и ее услышит! Нельзя, нельзя, вдруг Деметра решит, что Цицерон ее не любит?! Что он променял ее на эту мертвую?

Дагни… Дагни… меня зовут Дагни…

— Никак тебя больше не зовут! — зарычал имперец, вновь и вновь пронзая безжизненное тело. Сухая кожа лопалась, темно-зеленый бархат платья расходился в стороны, обнажая тело покойницы, худое и костистое. Кровь высохла давно, сердце уж не бьется, язык отсох, а голос жив.

— Меня зовут Дагни, — говорит она даже тогда, когда Хранитель начинает исступленно рубить ей голову, снимая с шеи кожу аккуратно, полоску за полоской. Девушка безвольно раскинула руки, покорно принимая расправу, и продолжает улыбаться рассеченным ртом, уже лишенным губ. — Меня зовут Дагни, Цицерон…

***