Огонь и сталь (СИ)

Запахи крови и паленой шерсти вились в комнате, царапая нюх юной каджитки. Она чуть слышно фыркнула, шевельнув усами, и глухо зашипела, когда нагретая стальная игла впилась в ее острое ушко. Кончик хвоста сутай–рат мел по полу, когтистые пальцы нервно теребили тонкий кожаный поясок. Серо-зеленые глаза, тускло мерцающие в полумраке горницы, жадно следили за каждой эмоцией, отражавшейся на аккуратной милой мордочке. Асэт’ар плотно набил трубку табаком, на мгновение встретившись взглядом со встревоженной женой. У Шамси заметно дрожали руки, бледно–голубые глаза полны тревоги. Каджит сурово сдвинул брови, раздраженно запыхтев трубкой, раскуривая. Сизый дымок, лениво извиваясь, поплыл к потолку.

— Асэт’ар рад видеть, что его дочь выросла, — серебро его густой шерсти изрядно разбавлено сединой, пальцы уже не такие ловкие как раньше, а холодными утрами невыносимо ломит хвост и колени, но Азурах не отказала ему в своей милости, дала увидеть ему день совершеннолетия его младшего котенка. Дочка нетерпеливо ерзала на стуле, возбужденно облизываясь. Ушки ее слегка поникли под тяжестью золотых серег, но скоро она привыкнет. Уже не его девочка, не его котеночек, страшащийся грозы и лошадей, а взрослая кошка. Да осенит Хирнати путь ее жизни… каджитка осторожно коснулась проколотых ушей.

— Ты просто красавица, — нежно промурлыкала Шамси, потираясь носом о макушку дочери. Та в ответ независимо тряхнула головой и захихикала, услышав, как тонко, насмешливо звякнули серьги.

— За ушами следи теперь, дочь, — Асэт’ар стукнул по полу деревяшкой вместо правой ноги. — Золото ярче солнца эльсвейрского сияет. Я — то знаю.

— Знает, — эхом повторила Шамси, украдкой вытирая глаза краем передника.

— Спасибо… — речь дочки северная, грубая и резкая, чуть смягченная бархатистыми нотками, а глаза цвета скайримского неба утром, материнские, лучатся радостью, пока еще совсем детской, свежей как первые белые пески. Каджит с трудом поднялся на ноги и поковылял к девушке. Рукой, лишенной трех пальцев, он погладил дочь по щеке.

— Жаль, не видеть мне внуков… но в холодных песках ты греешь старика, рубин моей души, — сипло выдохнул вор. Но, ослепленная церемонией совершеннолетия, Дхан’ларасс не услышала его. Она прильнула к груди отца, громко урча.

***

Воровка тяжело вздохнула, поглаживая свой округлившийся живот, зреющий, постепенно наливающийся жизнью. Мать говорила ей, что каджитки снимают свои первые серьги, когда выходят замуж — новые украшения ей преподносит семья жениха. Шамси с гордостью демонстрировала дочери, тогда еще котенку, серебряные кольца с бирюзой, под цвет ее глаз. Ларасс тихо всхлипнула, вспомнив о Карджо. Он ей драгоценностей не подарит и в дом свой как жену не приведет… вернется в жаркие пески Эльсвейра, не вспомнит даже о ней и не узнает о своих котятах… сутай–рат плотнее завернулась в шкуры. Даэдра с ним, с этим дранным караванщиком, рассадником блох! Она сама воспитает своих детей. Рожденные воровкой, выросшие среди воров, они приведут Гильдию к небывалой славе, продолжат дело своей матери. Мгновенно повеселевшая Дхан’ларасс, мурлыча себе под нос колыбельную, прижала ладони к животу. Еще четыре-пять месяцев, и она возьмет своего сына или дочь на руки… такого маленького, нежного, хрупкого, слепого и беспомощного. Щемящая нежность теплой, словно лучи весеннего солнца, волной разлилась в груди каджитки. Если родится кошечка, то она передаст эти серьги ей. Это память, их носили и ее мать, и бабка, и прабабка… пусть хоть что–то будет напоминать малышке о ее жаркой родине. Интересно, она так же будет волноваться, прокалывая ей ушки, как и ее матушка? Глаза Соловья обожгли невольные слезы. Шамси отошла в царство Аркея четыре зимы назад, вслед за мужем, которого унесла каменная подагра. Пережила Асэт’ара всего на неделю… а если сама Дхан’ларасс не переживет родов?! Что будет с ее котенком? Страхи, волнения скатывались и росли, будто снежный ком, давили на плечи сутай–рат свинцовой тяжестью. Она свернулась клубочком на перине, новой, не менее мягкой, чем та из Сиродила, и шмыгнула носом. Слезы, раскаленные, горькие, хлынули из льдисто–голубых глаз, из груди рвались рыдания. Ларасс спрятала лицо в подушках, сжимая в руках покрывало, чувствуя как отчаяние смыкается вокруг нее стальными прутьями клетки.

— Эй, детка, — голос Бриньольфа доносился будто издалека, — слушай, тут у нас… — мужчина осекся, заметив, что шеф рыдает в три ручья. — Киска, что такое? Ты же всю «Флягу» так затопишь!