Огонь. Ясность. Правдивые повести

Уголок этот, скрытый тенью, падавшей от каменной стены, был забит строительным мусором, грязным цементом и кирпичом. Одетые в пропыленные лохмотья, обутые в изношенные башмаки, они говорили по-итальянски. Это были итальянцы, изгнанные варварами из своей страны, а страна их походила на Италию до тех пор, пока черные рубашки не испоганили ее. Они работали на Лазурном Берегу, попав в руки крупного подрядчика, который воспользовался тем, что за ними охотилась итальянская полиция, приютил их и эксплуатировал, словно рабочую скотину. Они впервые оказались вместе в этом углу. Они не знали друг друга.

Кроме беглых рабов-итальянцев, здесь были и трое рабочих, пришедших из других краев. В отличие от других, у них были серые фуражки и шарфы: у одного — синий, у другого — оранжевый, у третьего — черный. Они ни слова не понимали по-итальянски.

Один из них — владелец оранжевого шарфа — был толстяк с курчавой бородой, смахивавшей на мерлушковую шапку. Он то и дело сопел и произносил какие-то ничего не значащие звуки вроде «зы-зы». Он был довольно молчалив, но порой рассказывал разные забавные истории на вполне сносном французском языке.

Он указал рукой — был час обеда — на какой-то далекий предмет.

— Домик в снегах.

И объяснил, что такое снег. Поистине, нужно было обладать духом противоречия, чтобы говорить о снеге на таком солнцепеке.

Он глядел поочередно на собравшихся, будто желал убедить их в правдивости своих слов. Он развертывал перед ними свой пейзаж, точно белый лист бумаги. Вот там — сухие, похожие на старые метлы, деревья, укутанные снегом; кое-где, на елях, — зеленые иглы… Вот здесь — большая груда камня и на ней снежная шапка. Там — крестьянский инвентарь, весь он — деревянный, даже плуг — и тот деревянный… Там — колоколенка… И кажется, словно все это куда-то ползет вниз, по склону заснеженных холмов.

От его описания становилось холодно. Мы думали: сейчас он расскажет нам о каком-нибудь убийстве. Но нет:

— Там играли дети.

— Откуда ты? — спросил один из нас.

— Из Болгарии, — ответил он.

— Разве в этой стране есть снег? Болгария же на юге.

Он объяснил, что даже в тех странах, где тепло, тоже бывают холода (кстати, в Болгарии не так уж тепло), и страны похожи на людей: в сущности, все они примерно одинаковы. Вот вам и доказательство: эта деревенька, эта церквушка, эти играющие дети…

— Там, широко расставив большие, плоские ступни, стоял отец. Сначала он смотрел, как играют дети, потом ушел.

На детях были бараньи шапки, у некоторых — серые, у других — черные. У некоторых — новые, у других — поношенные, а местами и протертые до дыр. На ногах у них были высокие сапоги из мягкой кожи, напоминающие собой кожаные чулки. Дети называли друг друга: Менчо, Нечо, Динчо.

— А во что они играли?

— О том-то и речь. Они играли в серьезные вещи, о которых слышали от взрослых. Они играли в жизнь.

— Дети умнее взрослых, — поучительно заявил пьемонтец, говоривший по-французски, — потому что знают меньше глупостей. Но у них есть большой недостаток: они изо всех сил подражают взрослым.

Подождав, пока пьемонтец выскажется, болгарин продолжал:

— Несколько лет назад дети играли в войну, и тогда многие из них только и делали, что ползали по-пластунски да орали во всю глотку. Армии, генералы, пушечные выстрелы и расправы, которые учиняют над крестьянами орущие золотопогонники…

Этот болгарин, как видно, умел хорошо говорить.

— Ты учитель?

— Да… Но вот война с иностранными державами кончилась. И тогда игра в войну вышла из моды. И вместо войны дети стали играть в полицию, которая заменила им войну. Их начали пичкать историями о праведных подвигах мстителей — судей и полицейских, которые обшаривают дома в городах и врываются в деревни, будто ангел-губитель из Священной истории, и все эти рассказы до крайности подогревали детское воображение.

В то время у всех на устах было три имени — имена троих самых знаменитых преступников — Коева, Загорского и Фридмана, обвиненных во взрыве собора^{41}. Их было трое, но Марко Фридман был самым рослым из них, и поэтому главным образом говорили о нем.

Из-за бомбы, брошенной в соборе, герои-полицейские убили тысячи людей. Но, к сожалению, подобные деяния не фотографировались, тогда как казнь Фридмана была отснята на кинопленку. Известно было, что на этой церемонии, превратившейся чуть ли не в большой праздник, присутствовало пятьдесят тысяч человек. Известно было также все, что говорил Фридман, известно было, как на суде он кричал о своей невиновности. Все малейшие жесты его, последних минут запечатлены были фотоаппаратами журналистов, всё — вплоть до того момента, когда боги правосудия удавили его на глазах очкарика-прокурора, попа, чиновников, офицеров, солдат и пятидесяти тысяч честных людей.

Вот эту-то финальную сцену и воспроизводили дети. У них были свои прокурор, генерал, поп, палач и Марко Фридман. Не хватало только толпы, но в конце концов это было не так уж важно.

Тот, кому поручили роль Марко Фридмана, был не очень доволен. Он был мрачен и хмурил брови, что вполне подходило к случаю.