Огонь неугасимый

Осенний ясный день на ржавых листьях блещет
И тополь клонится, как обветшалый стяг.
Стою, хожу, сижу, укладываю вещи,
И маятник в часах кивает мне: Так… Так…

Я в этих комнатах немного старомодных

Оставлю часть души, живую часть души…
Звенит стекло в руках дрожащих и холодных,
И маятник в часах торопит: поспеши…

Смешные, голые, ободранные стены,

Рогожи, ящики, веревки, сундуки…
Другие, новые нам явятся на смену
И слезы о былом бессильны и жалки.

Цветные тряпочки, измятые бумажки, —

Из ящиков стола ненужный старый хлам…
Бесстрастная судьба идет походкой тяжкой,
Свершая свой обход по избам и дворцам.

И маятник в часах звучит, как грозный молот

Вперед, вперед, вперед… Но что там впереди?
Вот этот шелковый комочек был приколот
И звался розою когда-то на груди.

Оранжевый листок, похожий на образчик,

Любовным пламенным, горячим был письмом…
Жизнь прошлое сметет небрежно в сорный ящик,
И станет сир и пуст нас приютивший дом.

А в томике стихов, свалившемся под столик,

Где туфли рваные и зонтичная жердь,
Какой-то символист, отпетый алкоголик,
Сказал — отъезд похож на маленькую смерть.

Под сиренью

Пятнадцать лет не получала писем
И потеряла к прошлому пути,
А ведьма жизнь заржавленною спицей
Спускала петли… Не найти…

И вдруг восторг нежданного подарка…

В саду цвела лиловая сирень,
Открытку принесли с французской маркой
В сияющий весенний день.

Какой-то портик и листок аканта,

Венчающий красивый взлет колонн…
Париж — Харбин… Две доли эмигранта,
Часовни наших похорон.

Вновь прошлое протягивает руки,

Встают черты печалью стертых лиц,
Пятнадцать лет, пятнадцать лет разлуки,
Пятнадцать вырванных страниц.

Те юноши — в мундирах, в ярких формах,

Бродяги, нищие, шоферы, кучера,
Те девушки с надрывом семьи кормят,
Склонившись над иглой с утра.

Те дети — выросли без света и причала,

Красавцы обратились в стариков…
И на открытку солнце осыпало
Кресты сиреневых цветков.

Крылья