Огонь Прометея

Моя супруга in toto («в целом») славная, добропорядочная, короче говоря, благочестивая женщина, — полюбить земную тварь, ni fallor («как кажется»), вообще неспособна, а посему она влюблена в «Боженьку», — то бишь в того, кто за раболепное почитание, кое суть надуманное (и, само собой, надменное) обольщение чувств, отвечает столь же надуманным обольщением благодати, ограждающей от сомнений и забот сей бренной юдоли: «In te, Domine, speravi!» («На тебя, Господи, уповаю!»). А кто находит усладу и утешение в горделивой (это уж инвариантно) набожности, тот упивается собственной слабостью, — под стать больному, для которого в размеренном протекании болезни наличествует некое томительное удовольствие… Воистину, недаром древние римляне полагали, что у христианского бога ослиная голова147, ибо подобострастно ему поклоняющийся сам обзаводится такой же (хотя Аквинат и восстал бы тут строгой отповедью148); ведь святоши по ослиному упрямы в своих заблуждениях, тупо за оными следуя, как за морковкой, что, будучи подвешена на леске, удерживаемой дланью оседлавшей их церкви, маячит у них перед взорами лакомым знамением небес и манит безоглядно брести в «Счастливое Никуда»… «Credo, quia impossibile est» («Верую, ибо невозможно»). Чего ж дивиться, коль гусь, проникнутый божественным духом, предводительствовал им в крестовом походе!149 А еще, клянусь Гусем (читавший Аристофана да разумеет), святоши сродни детям, зажмуривающим глаза, чтобы не бояться темноты; религия для них суть «asylum ignorantiae» («убежище невежества»). (Вторя Лихтенбергу: «Тысячекратно благодарю я господа бога за то, что сотворил он меня атеистом!») Что же до так называемого «Искупителя», бесчеловечно эксплуатируемого своими рабами, то ему все-таки приличествует скорее сравнение с иным копытным, а именно с тем самым козлом отпущения, кой описан в книге «Левит»150. «Веруй и воздастся тебе», — какая ж пакость. Добродетелен, — стало быть, праведен, — не тот, кто уклоняется от зла, но тот, кто стремится ко благу; а верить и бездействовать в еще большей степени никчемно, нежели действовать, не веря: «Ita et fides sine operibus mortua est» («Вера без дел мертва»). Ибо бездеятельная вера суть не более чем досужее желание, беспрокое средство которого — молитва, — она же, — что индуктивно демонстрирует опыт, — цель (и заповедь сей веры: «Каждый за себя, один бог за всех нас»). Это тому равноценно, как если бы я, врач, желал излечивать людей, но, однако ж, не желал бы приложить к тому реальных усилий, и по итогу оставался при благих намерениях без каких-либо благих результатов (как говорят картежники: «при своих»); не был бы ли я в таком случае не только недостойным носимого мною звания, но и порочащим его?.. Вспомни в противовес доктрину стоиков: «Мы творим добро не потому что добродетельны — мы творим добро, чтобы быть добродетельными»… И вот, значит, как-то раз я, помнится, эдак недвусмысленно намекнул супруге своей sine ira et studio («без гнева и пристрастия»), что, вместо того чтобы бестолково тараторить молитвы, четки теребя, и праздно слоняться по храмам (а перед сим полдня наряжаться да прихорашиваться), она могла бы посвятить себя более полезному занятию, как для себя самой, так и для ближних своих; на что во всеоружии непрошибаемой казуистики151 (поелику бог, как известно, создал мир для человека, а человека для того, чтобы он почитал бога) она с каноническим выражением презрительной жалости отвечала мне, грешному смертному: «Если ты считаешь, что быть верным слугою господним так просто, то отчего ж сам уклоняешься?» Я же возразил ей, что для меня, Святая моя Роза Лимская152, сие не просто непросто, но простаки невозможно. Она, разумеется, меня не поняла (ибо понять не желала) и solum («только») жеманно ухмыльнулась ex cathedra («с кафедры» — «свысока»): что, дескать, поделаешь, ежели горшечник, — по авторитетнейшему глаголу апостола Павла153, — изготавливает иной сосуд для почетного употребления, а иной — для низкого?.. Per et magnam («в общем и целом»), как писано в какой-то повести: «Одних опьяняет вино, других — религия». Все предельно просто и тяжело беспредельно… — в очередной раз, выдержав напряженную паузу, невесело вздохнул доктор Альтиат. — Я, конечно, поначалу пытался pro virili («по мере сил») засеять ум своей жены зернами толковых соображений, но то оказалась слишком скудная почва (к тому ж попорченная нерадивой пахотой родительского воспитания), дабы проросло в ней нечто плодоносное (никакому Сократу, клянусь собакой, не сладить с до того упертой Ксантиппой154; «скорее Медведицу омоет океан»155, что говорится); тем паче ведь, вера в бога — наивысшая ученость ipso facto («в силу самого факта») («источник Мимира»156, за привилегию припасть к которому надобно отдать в залог один (как минимум) свой глаз), а тому, кто знает буквально всё (от самого зарождения мира вплоть до его уничтожения; «omnia quae super terram et sub terra» («все, что над землею, и все, что под землею»)), тому, кто сподобился божественной премудрости, называемой Откровением («священный якорь», который не оборвешь никакими дискурсами), тому, — это ж очевидно, — незачем постигать что-либо еще (синдром «ignava ratio»157). «Мы счастливы неведеньем своим; всех наших благ превыше это благо — что то, что хочет бог, и мы хотим!» Ибо: «Surgunt indocti et rapiunt caelum» («Возвышаются неучи да захватывают небеса»)… Так испокон в моем мире, Себастиан, — in rerum natura («в природе вещей»), — для кого-то истина полезна и прекрасна, а для кого-то отвратительна и вредна… «Timor fecit deos» («Страх сотворил богов»)… Да и я, стоит заметить, был тогда слишком молод поучать других, сам мало что стоя (к тому ж, ut semper («как всегда»), и слишком занят). А «дерево можно выпрямить, пока оно не выросло», — по пословице. Да и вообще: «Velle non discitur» («Желанию не научишь»)… И вот уж, deo volente («с божьей помощью»), более двадцати зим (аж дважды можно было взять Трою158), расходясь во взглядах не хуже теолога Платона с логиком Аристотелем, мы сожительствуем в браке принципиально раздельными жизнями. У нас установился своего рода modus vivendi («образ жизни» — «компромиссное соглашение»): я не касаюсь ее мистико-религиозной чуши (ну если только когда совсем уж нет мочи сдержаться выступаю этаким Лукиановым Киниском-Уличителем159 со своими заведомо обреченными на провал инвективами; по заявлению Эразмовой Мории160: «Ничего нет глупее непрошенной мудрости»), а она, в свой черед, не тешится чаяньем наставить меня, беспутного, на, так сказать, покаянное хождение в Каноссу161 (и, злорадствуя, сердобольно сетует, что дорогому муженьку — «псу, лающему на Правду, медовую от небесного меда» — всенепременно зарезервировано элитное местечко в адском пекле). Люди живы своими предрассудками!.. Что ж… я совершил непоправимую ошибку юности, я ее признаю и смиренно несу свой крест… «Et nunc et semper et in saecula saeculorum» («И ныне и присно и вовеки веков»)…