Огонь Прометея

Белеющие листы, подобно лебедям, опускались на безмятежную гладь озера. Я спонтанно двинулся им вослед и в зеркале вод узрел свое отражение — свое про́клятое отражение. Комета гнева рассекла душу. Я дико взревел, разъяренному зверю сродни. Вцепился пальцами в лицо да выдрал с кровью клоки ненавистных волос. Бросился в воду и стал неистово молотить кулаками, в брызгах агонии захлебываясь… Внезапно — на какой-то момент — все во мне омертвело — дух заволокло невообразимым кошмаром. Я устрашенно отпрянул на берег и опрометью к лесу ринулся, будто собственной тени убегая. Слез не было в моих глазах, они полыхали необузданным бешенством, испепелявшем все чувства, кроме чувства ужасающей боли, им порождаемой. Я ничего не разумел, не ведал куда несусь, сквозь чащобу прорываясь, но первобытный инстинкт верно влек меня в безопасное логово, где бы я мог скрыться от света и незримо зачахнуть в муках глада души неутолимого…

IX

Я впал в забытье. Лезвие острой лихорадки четверо суток тяготело надо мною, грозя перерубить туго натянутую прядь моей жизни. Доктор Альтиат безвыездно находился рядом, категорически оставив все прочие свои обязательства; «Лучше городу глупцов погибнуть, чем одному достойному творенью», — со своей характерной нешуточной улыбкой скажет он мне впоследствии.

На пятый день я очнулся. Но не сознавал, сколько времени минуло; мне чудилось: прошла всего одна ночь — одна ненастная, кошмарная ночь. Мною владела летаргическая апатия. Глаза то открывались, то закрывались; и я не сумел бы исчислить, каков был промежуток между размыканием отягченных век: секунду он длился, минуту или же часы… тьма, сродная вечности… Доктор Альтиат бережно поил меня, поглаживал по голове, что-то говорил… Временами я замечал: он отлучился, а его пост занял Эвангел, — и вновь с машинальным равнодушием смежал очи, в летейской дреме утопая. Но вдруг ударом молнии во мне мысль разразилась; я встрепенулся:

— Лаэсий! — вырвался из меня испуганный, надсадный возглас; взоры мои попеременно метались от доктора Альтиата к Эвангелу, бывших в тот момент со мною. — Где Лаэсий?! — в явственно-ярком, как прозренье, бреду взмолился я.

Мужчины серьезно переглянулись.

— Тише, Себастиан, тише, — молвил доктор. — Лаэсию нездоровится. Ты же знаешь, он издавна болен, и порой ему становится хуже. Я бдительно наблюдаю за ним. Не тревожься.

— Я должен его видеть, — сказал я, силясь встать с постели. — Должен…

Но немощные члены не повиновались мне; я лишь сумел перевернуться со спины набок, дыша до того надрывно, словно б свернул гору.

— Завтра, Себастиан, завтра ты увидишься с Лаэсием, — мерным полушепотом произносил доктор, укладывая меня в исходное положение своими сильными и деликатными руками целителя. — Сегодня ты еще очень слаб, Себастиан, завтра тебе полегчает, и ты всенепременно повидаешься с Лаэсием, а сегодня, Себастиан, сегодня вам обоим надлежит отдыхать… — напевно продолжал он, усыпляя меня мелодически льющейся речью, как матерь убаюкивает младенца колыбельной.

Эвангел же, сев подле, ласково взял мою руку; глядя в добрые его, любящие глаза, я исподволь успокоился… Вскоре упадок сил снова низринул меня в пучину беспамятства…

Проснувшись утром, я чувствовал себя значительно увереннее. В полдень, вопреки настояниям доктора повременить до вечера, я встал и, опираясь на Эвангела, с трудом добрел до комнаты наставника. Лаэсий лежал навзничь на своей узкой сосновой кровати — на своем смертном одре. Его лик, осененный охристыми волокнами света, сочащегося сквозь занавеси, казался бескровным, восковым: черты лица осунулись, стали смутно-застылыми; с тягостным хрипением вздымалась грудь… В отчаянном всплеске эмоций я срыву отстранился от поддерживающего меня Эвангела и, прянув к Лаэсию, повалился бы на пол, если б доктор Альтиат меня не подхватил. Учитель пробудился; он тихо повернул голову, оделивши меня трогательным ясным взором.

— Отец… — вымолвил я, покуда доктор с Эвангелом ставили меня на ноги.

Они подвели меня к кровати и усадили на стул. Лаэсий протянул мне правую руку, я взял ее обеими своими и, с исступленной нежностью прижав к лицу, разрыдался.

— Не плачь, сын мой, — сдавленно проговорил Лаэсий, — ибо нет надежды. Смирись с тем, что неизбежно, дабы не презреть того, что подлежит твоей воле.

— Простите меня, отец, простите… — вторил я с залитыми раскаяньем глазами.