Огонь Прометея

— Я часто вижу сны, — бесстрастно продолжал Себастиан. — Но то был не простой сон… такая в нем заключалась явственность, какая не присуща самой реальности… Лаэсий сказал мне, что мое время пришло… что пора преодолеть водораздел вечности…

Эвангел склонил голову (безутешную покорность выражая).

— Помни, друг мой, — гласил Себастиан, — не то главное — сколько проживешь, но то — как проживешь. Я знал лишь благость умственного труда и нравственного просвещения, не ведая ничего, что могло бы отвлечь меня от моей экзистенциальной цели, отрешить от моей подлинной натуры, разобщить с моим логосом. Существование мое было недолгим, но обширной была моя жизнь, ибо оная измеряется не временем, каковое есть форма без содержания — душою, каковая есть содержание формы… «И как с пользой проведенный день ниспосылает здоровый сон, так плодотворно прожитая жизнь дарует мирную смерть»… Не Лаэсий обращался ко мне в сновидении — я сам — мой дух, себя познавший… моя воля… Я уверен, что готов восприять последнее откровение бытия — самый неразрешимый его секрет… (и, вероятно, оттого неразрешимый, что нет в нем никакого секрета)… — фантомный взблеск мелькнул в темных зрачках Себастиана. — Весь мой восходящий путь постижений вел меня к сему бездонному обрыву — космосу забвения, в который гляжу с замиранием, но без страха… Ибо я всегда помнил: искусство жить и искусство умирать — одно и то же искусство…

Эвангел стоял все также прямо и бесшумно. Он не плакал, не стенал; ни один мускул не дрогнул на его понуренном лице; смирно свисали руки.

— Послушайте, Себастиан, — сказал я с вескостью (себе внушить стараясь), — у вас нет достаточных оснований делать столь поспешные и столь категоричные прогнозы. Как врач могу заверить вас, что интенсивная лихорадка — это борьба организма, исход которой не предопределен заранее. И вам, будучи в расцвете лет, напротив бы, стоит полагаться на свои младые силы, нежели утверждать их обреченность.

— Вы не понимаете, Деон, — кротко возразил Себастиан (светлая улыбка брезжила во взоре, но лишь едва губ касалась, лик неизъяснимой трогательности исполняя). — Вы не способны сознать, что значит проводить дни и годы наедине с собой; в заповедной тиши непроизвольно, но неусыпно прислушиваясь к току жизни, через все естество проходящему… Мое изолированное развитие способствовало тому, что я, пожалуй, чрезвычайно тонко для человеческого существа постиг свой организм, бесперечь вникая в механизм его слаженных процессов… Сейчас я внятно чувствую, как с необратимостью истекает витальная энергия, и маятник жизнедеятельности методично умеряет свой ход. Но прежде всего: испытываю настроение неземного покоя и ублаготворения… Смирение… Освобождение…

С минуту, прикрыв веки, Себастиан молчал.

— Эвангел… — молвил он тихо (и притом громогласно). — Ты готов?

Немой старец поднял лицо, твердость взглядом выказывая.

Я пребывал в растерянности. За всю свою практику ни разу не довелось мне лицезреть, чтобы кто-либо признавал смерть с такой осмысленной решимостью, сорвав на подгнившем корню цветок надежды, последний лепесток коего обыкновенно опадает в тот самый миг, когда гаснет последний луч сознания. Я не ведал, что возразить, как опровергнуть спорную предрешенность, ибо не смел усомниться в самопознании Себастиана, точно так, как не смел в нем усомниться Эвангел. Мы непререкаемо верили этому исключительному человеку, поскольку мысль его, казалось, была чужда заблуждений, а слово не допускало неправды.