Огонь Прометея

— Деон, — произнес Себастиан, сочувственно на меня глядя, — я неустанно сражался за жизнь — за свободу; но теперь, отстояв право быть человеком — исполнив свой личностный долг, мне следует сложить копья, дабы открытой грудью встретить неизбежное, как встречают желанное… А что может быть желаннее для живого существа, нежели абсолютные мир и покой?.. Я не говорю о презрении к смерти, — то значило бы презирать жизнь, — я говорю о готовности к ней, каковая есть стремление жить. Уверенный в своей смерти — уверен в себе — уверен в жизни своей. Но кто страшится небытия, тот страшится бытия, тот, невольник умирания, не уразумел, пределов добра и зла не познавши, что все необходимое по природе — благо. А дабы истинно понять это, дабы принять откровенно, должно вести разумную жизнь, свободе единосущную, кою в противном случае тоже невозможно благу сопричислить… Почему столь несправедливо рождение величают благословением и проклятием нарекают кончину? Ведь рождение человека, который в будущем не оправдает своей человечности, превратившись в чудовище, что изрыгает смерчи безумия, кровавый раздор и армагеддон разрушений несущие, скорее стоило бы именовать проклятием, равно как погибель его — благословением. Если же человек жил доброй жизнью, то добрым приличествует назвать и тот момент, когда он впервые узрел свет, и тот, когда он зрел его в последний раз; какова бы ни была смерть (за исключением, ежели ею наотмашь пресекается свершение насущного долга), коль добродетельный остался верен себе, она, своевременная, не причинит ему боли, не заронит в цельную душу ни страха, ни раскаянья, и мудрый предастся ей с тем же отдохновением, с каким встречает сон… Не по смерти обретает он заслуженное воздаяние — в самый миг ее; ибо, взяв все, что мог, все, что смог, оставляет, — не с равнодушием — с благодушием, без трепета — с верой, — ибо вольным отходит… умиротворенным… живым…

Произнеся заключительные слова, Себастиан перевел взгляд к окну, за которым в лилейной дымке, окутавшей горы, робко проявлялся розовеющий лик Авроры60; и после непродолжительного молчания едва слышно выдохнул:

— Светает…

И умолк в созерцании божественного явления…

— Сейчас я прошу вас обо мне не беспокоиться, Деон, — погодя покойно изрек Себастиан, мне в глаза убежденно воззрившись. — Мы увидимся с вами позднее; нужно время, чтобы превозмочь полонившую меня немощь и в должной мере возобладать над собою.

Видя, что я не решаюсь отступить, Себастиан молвил (с мирной непреложностью):

— Доверьтесь мне, Деон.

— Вы не желаете, чтобы я оказал вам помощь? — проговорил я сквозь стиснутую гортань.

— Желаю. Но не теперь… и не посредством врачебного искусства, — ответил Себастиан.

— Как скоро я могу прийти проведать вас? — спросил я, сдерживая вздох, подступивший к сердцу.

— Я дам вам знать… А пока мне бы очень хотелось (поистине важно для меня), чтобы вы прочли это… — Себастин слегка приподнялся и, взяв с прикроватной тумбочки свиток бумаги, перевязанный нитью, протянул мне.

— Конечно, — приняв тот, кивнул я.

— До встречи, Деон…

— До встречи, Себастиан…

VI

Я вернулся к себе. Опустившись на стул у окна, отворил раму и, глотнув морозного воздуха, исторг выдох, обжигающий душу. Златая квадрига Гелиоса61 медленно воспаряла над горами, и алые кони, в нее запряженные, разгоряченно мчась, отбрасывали на склоны пурпурные тени, под коими истаивал туман ночи.

«Неужели Себастиан желает, чтобы этот рассвет стал для него последним? — смятенно размышлял я. — Почему он отказывается бороться со смертью и не дозволяет мне вмешаться — постараться спасти его? Что делать? Как внушить ему обратное? Коим образом направить его волю в иное русло?.. Но имею ли я право перечить утвержденному им решению, навязывать то, что он не почитает для себя надлежащим? Разве в моих силах сдвинуть гору здравой непоколебимости сего человека? Разве способен я прозреть до самой абиссали океан его духа?..»

Из груди моей изошел незвучный, протяжный стон; беспомощно опустилась голова. Тут я вспомнил, что, едва сжимая, держу в руке свиток, данный мне Себастианом. Я аккуратно снял нить, тот скреплявшую, и, развернув листы, исписанные изумительным каллиграфическим почерком, всем сознанием погрузился в чтение:

«Каждый человек — история. Прослеживание жизненной фабулы, называемой судьбою, позволяет диахронически рассмотреть события, суждения и поступки, которыми выписана личность, и тем самым постичь суть оной. Вы познакомились с Эвангелом, но не узнали его. Поэтому я решил, что с моей стороны будет правильно должным образом представить вам своего доброго друга и отца, поведав трагическую историю его становления. Мое повествование будет базироваться на подробных воспоминаниях Эвангела, записанных им после того, как Лаэсий обучил его грамоте; однако конспектировать я буду по памяти, ставя своей целью дать сжатый, но емкий и достоверный пересказ, придав изложению упорядоченную структуру, каковой лишены разрозненные записи Эвангела.