Огонь в темной ночи

Не поднимая глаз от пола, Дина сжалась в комочек, чтобы не задеть его, и, так как ему не удалось отодвинуться от двери, на нее пахнуло винным перегаром. Эти пожелтевшие зубы напомнили Дине отца. Ей вдруг захотелось разрыдаться.

— Не беспокойтесь, Мариана, не беспокойся… Я сама найду выход. До свиданья.

Она торопилась выбежать на улицу, пока еще могла сдержать слезы. И дело было совсем не в этом человеке, которого она прежде никогда не видела. Ей хотелось плакать о Зе Марии, о родителях, о себе самой — а главное, просто так, непонятно, по какой причине.

Доктор Падуа и Мариана остались одни. Он протянул руку к стулу, но пошатнулся. Поблагодарил дочь, поспешившую ему на помощь, и обшарил карманы в поисках табака. Его движения были медлительными, он нарочно продлевал удовольствие. Крутить папиросу всегда было ему приятно, и он превращал это занятие в ритуал. На этот раз доктору Падуа не удавалось, как обычно, положить ногу на ногу, что не лишало его, однако, наслаждения свернуть папиросную бумагу с тщательностью заядлого курильщика.

Наконец, словно с ним приключилось нечто забавное, отец хитро усмехнулся Мариане. Подмигнув ей одним глазом, он сказал:

— Как ты думаешь, нельзя ли раздобыть на кухне чего-нибудь съестного?

— Я могу посмотреть, что там есть! — неохотно согласилась Мариана. Обычно она прилагала все старания, чтобы быть терпеливой, не выказывая ни печали, ни раздражения, но в такой день нетрезвое состояние отца показалось ей оскорблением, грубо запятнавшим ее предчувствие радости.

— Пошли вниз вдвоем, — предложил он. — Вместе, ладно?.. Мы с тобой устроим пир на весь мир. — Он повернулся к двери: — Тс… Они, наверное, там притаились. Пошли вдвоем, дочка, ты да я. — Он взял ее за руку, точно хотел приласкать, и, опираясь на плечо Марианы, с трудом поднялся. — Видишь ли, дочка, они нас не понимают. Ты добрая и отзывчивая, потому что вышла вся в меня. Я покажу тебе мой портрет, когда я был в твоем возрасте. Ты похожа на меня как две капли воды. Она спрятала все фотографии тех времен, ведь тогда я был стоящим человеком, только я все равно их у нее украду. Или, может быть, я уже не глава семьи? Ответь мне, дочка, разве я не прав?

— Прав, папа, конечно, прав. — Сердце у нее разрывалось от горя, и она уже не знала, презирать ей его или любить еще сильней.

— Не надо шуметь на лестнице. Мы устроим праздник, так что они даже не узнают об этом…

Тело его сотрясалось от сдерживаемого смеха, он радовался при мысли о том, что обманет бдительность сына и жены. Стоя рядом с ним, Мариана почувствовала, как от него пахнет вином и табаком. Она узнавала этот запах на расстоянии нескольких метров. Едва заслышав шаги отца, поднимающегося по лестнице, она уже знала, какое зрелище ее ожидает. Мариана с трудом удержалась, чтобы не закричать. Но, овладев собой, ода, как всегда, склонила голову к плечу отца. Несмотря на свою непростительную слабость, только отец мог понять и поддержать ее в этом доме.

По дороге на кухню отец включил радио, и неожиданно на весь дом заиграла музыка. Доктор Падуа потянулся к приемнику, чтобы убавить звук. Мариана, опередив его, выключила радио.

— Правильно сделала, доченька. Мне бы хотелось сейчас послушать хорошую музыку, но, если они проснутся, пропал наш праздник.

Он пошарил в шкафу в поисках чего-нибудь вкусного. Однако там оказалась лишь жареная рыба и оставшиеся от обеда тефтели. Отец ел, не сводя затуманенных глаз с бутылки вина. Мариана заметила его жадный взгляд. Она видела, что ему мучительно хочется выпить глоток вина. Он не поддавался соблазну, потому что, не желая ронять себя в глазах жены и детей, никогда не пил дома, хотя для него не было тайной, что все они знают, как он наверстывает упущенное в грязных кабаках. И все же дома, при детях, он скрывал свой порок. Мариана видела, какие неимоверные усилия он прилагает, пытаясь отвести глаза от бутылки, но та, такая близкая и доступная, притягивала его, как магнит. Внезапно он с раздражением налил себе воды из кувшина в большой стакан, расписанный голубыми цветами, и выпил, морщась от отвращения.

Мариана подошла к двери и прислушалась, опасаясь, что мать, подкравшись своими неслышными шагами, застанет их врасплох. Она уже представляла себе ее крик: «Ах ты пропойца! Мало ты, что ли, набираешься там, в кабаках!»

— Ты уже поел, папа?

— А ты что, торопишься?

— Тороплюсь. Пошли, я провожу тебя наверх.

— Нет, я еще немного побуду здесь. Иди одна.

Она понимала, что ему не терпится хоть на минуту остаться одному и отпить из бутылки. Всего глоток, чтобы никто не заметил, что вина стало меньше.

Мариана поднялась к себе в комнату, перешагивая через две ступеньки; на площадке второго этажа она услышала, как брат кашляет и стонет во сне; мрачные тени обступили ее со всех сторон. Тени, похожие на руки, сдавили горло.

Она ничком бросилась на кровать, скомкав простыни, и долго пролежала так без движения, пока нервы ее не успокоились.

VIII