Огонь в темной ночи

— Друзья… Боюсь, что я не обладаю достаточным красноречием и вы меня не поймете. Мне хочется вам сказать… Сегодня здесь говорилось о важных вещах, только, к сожалению, мы превратили серьезное обсуждение в клоунаду.

— Долой этого типа! Заставим его проглотить оскорбления!

Жулио воспринимал прерывающие его речь выкрики как пощечины, все его существо жаждало активного действия, которое дало бы разрядку напряженным нервам. Однако надо было до конца сохранять спокойствие, делать вид, что насмешки этих несознательных или просто наивных парней его не задевают.

— Я никого не оскорбляю. Я говорю от имени нашей Ассоциации и хочу затронуть вопросы, которые, нравится вам это или нет, касаются всех.

— Что это еще за вопросы? — с вызовом спросил председатель.

— Вы сами завели о них речь. Я только попытаюсь прояснить, как могу, ваши слова.

— Тогда проясняйте!

После того как председатель снова взял бразды правления в свои руки, собравшиеся притихли. Большинство почувствовало, что должно произойти нечто недоступное их пониманию, и потому предпочитало не вмешиваться в происходящее.

…— Насмешливый тон, в котором председатель собрания рассказал о случае в лицее, не кажется мне удачным, в нем нет конструктивного начала. Ирония в данном случае неуместна. Я не хочу этим сказать, что идеалом для молодежи должны быть заносчивость и высокомерие. Но ведь юмор и веселье совсем не означают несознательность. Времена изменились. Некоторые принципы, привычки, статуты нашей Ассоциации, прежде, возможно, и оправданные духом эпохи, теперь вызывают смех. У каждого исторического периода свои особенности. Беря на вооружение отжившие концепции, мы подвергаем себя риску исказить само понятие молодости. Боюсь только, что не все меня понимают, хотя…

Возврат к этой мысли явно был неудачным. Жулио признал это даже прежде, чем голос из толпы снова прервал его, захлебываясь от ярости.

— Только один вопрос: или наш оратор из семейства четвероногих, или мы лошади? Выбирайте, что вы предпочитаете, а не то выберу я!

И студент попытался протиснуться к сцене. Однако мускулистая рука Зе Марии перехватила его, пригвоздив к стулу. Жулио с трудом удержался, чтобы не ответить на дерзость. Теперь он уже не знал, что сказать: его аргументы, его энтузиазм разбивались, натыкаясь на безликую толпу, в глазах которой читалась примитивная жажда сенсации. Словно он стоял на арене цирка и пытался представлять мелодраму легкомысленной публике, привыкшей к забавным пантомимам. Или же причина неудачи в его неспособности увлечь слушателей? Что и говорить, Жулио чувствовал себя уверенно, лишь когда выступал перед доброжелательно настроенной аудиторией.

— Наши отцы получали университетские дипломы, не занимаясь ничем другим, как только драками и попойками, потому что ничего, кроме этого, от них и не требовалось. Но теперь, раз уж мы пришли в университет без неограниченных привилегий сюзеренов…

— Ну, это уже настоящий траурный марш, сеньор председатель… — прервал его чей-то грубый голос.

— Заткнут ли наконец глотку этому кретину? — снова напомнил о себе недавний оппонент Жулио.

— Да, наверное, я кретин, если нахожусь среди вас. В клетке все индивидуальности стираются. — И, опять взглянув на плотную, незнакомую массу черных плащей, Жулио продолжал: — Все мы частица огромного мира, и он не может допустить, чтобы университетская молодежь расходовала свой потенциал, энергию, свой ум и свои эмоции, пытаясь сохранить в неприкосновенности средневековые традиции. Заметьте, что безобидные на первый взгляд пустяки, кажущиеся наивными или смешными, могут обрести в определенный момент особое значение. Даже те, кто поощряет нашу обособленность от мира, который нас окружает, являя нам свои горести и надежды, — даже они преследуют свою цель. Эти люди опасаются, что мы начнем разбираться в событиях и вмешаемся в них с напористостью, которой трудно будет противостоять.

— И горазд же трепаться этот болтун!

Зе Мария слушал друга, и на глазах у него от волнения выступили слезы. Он сам толком не понимал почему. В его душе всегда таилось что-то сентиментальное, как ни старался он это подавить. Вот почему слова дружбы, нежности или простой симпатии обычно звучали в его устах сурово, словно он их стыдился.

Да, он был взволнован. И тем не менее многословие друга раздражало его. Болтун, как сказал один из множества дураков, наполнивших зал. Болтун, что он сделал для того, чтобы помочь разрешить основные, конкретные трудности? Ведь они так въедаются в человека, что красивые слова ни к чему не приведут. Болтун, болтун. Надо во что бы то ни стало добиться своего, идти вперед. Пускай себе приуменьшают важность борьбы за существование, если им так нравится, — как бы ее ни скрывали, люди все равно узнают на собственном опыте, что единственно необходимое в жизни это вскарабкаться наверх и оттуда, с высоты, смотреть на мир. Болтун, пустозвон. Голодные, униженные, мечтатели заглушают свою боль словами. А ведь жизнь — действие. Она требует реалистического подхода.