Огоньки на той стороне

Лучшим местом для проверки наблюдений и дальнейшей их разработки оказалась баня. Ранее Голобородько баню терпеть не мог. Его и простой процесс ежедневного умывания удручал крайне, причем даже и не коммунальной своей сиростью — липким холодом кухни, соглядатайством соседей, шлепками мокрой грязи. Все это терпимо. А вот чего терпеть нет мочи: умылся — запачкался, запачкался — умылся. Каждый день, от рожденья до могилы. А смысл? Смысл, екорный бабай?

Шнобель с детства был воспитан в вере в общий смысл жизни — стало быть, и каждой из ее частностей. Необходимость же ежедневного умывания противоречила его вере, превращая жизнь в сказку про белого бычка.

Что после этого сказать о бане, где ненавистное мытье, затягиваясь надолго, становилось трижды ненавистнее? Где стадо мужиков осатанело секло само себя березовыми прутьями, где отвратительно грохотали шайки и лилась по полу мыльная вода с чужого тела. Где мокрый пар цвета рыбьего глаза, ежь твою двадцать.

Но теперь, когда начал он жить для удовольствия, дела и оценивались по степени важности только в связи с количеством удовольствия, которое они приносили. Интересно особенно было перевернуть всю старую схему и извлечь максимум удовольствия из минимума дела. Возвести в дело — безделье. И вот тут-то баня оказалась вдруг — самое то; и Шнобель, отнесясь, наконец, к ней не как к вынужденному средству личной гигиены, а так, как она того заслуживала, открыл в бане целые миры, куда он путешествовал телом и духом.

При помощи только воды и пара — той же воды, заметь, в союзе с огнем — он то терял форму тела вплоть до того, что сказать не мог бы, не знай он заранее, сколько пальцев у него на руке, да и есть ли они, если же есть, то где помещаются, — то вновь находил свое тело, причем в каком-то новом, концентрированном виде (вот, может быть, сравнение: сухой спирт?..). Обретя, наконец, сладкое чувство физической относительности своего существования, он засыпал на скамье в раздевалке и спал без сновидений.

Одним словом, Шнобель провел большую работу над собой и вот — с полным правом стал не только ответственным сараевладельцем, но — душой компании.

Лампочку он занавесил желтым глухим абажуром, чтобы было вроде огонька на той стороне. Стаканы заменил рюмками и с трудом, но ввел в устав пункт — пить не часто, а так, раз в двадцать минут. И стал пробовать заводить такие разговоры — как бы ни о чем, но о приятном, — чтобы люди настраивались на единое слабое дыхание. Есть ли, например, жизнь на других планетах. Или: кто кого заборет, кит или слон?

Плоховато у него это получалось, приемами речи он не владел. Не совсем его поняли. С горечью это увидев, Шнобель кое-как перебивался собственными силами, а сам ждал — не появится ли кто. Единомышленник и плюс к тому речевик-затейник, и притом с добродушным темпераментом.

Но не дождался. Началось такое, хуже чего в кошмарном сне не увидишь. По причине растущей популярности.

Конечно, где семь, там и восемь; где восемь, там и девять. Но за девятью пошло такое воинство, что уже без цифры. Боже, сколько их оказалось, тех, что обрадовались: тепло! Поперли в телогрейках и солдатских шинелях, ремонтники и грузчики, пропойцы и инвалиды — всяческая голь перекатная. Пришел даже один поэт, он же журналист, отставной — по причине румяного носа. Говорил, что записывает картины самарского быта, а кончил тем, что за кружку пива прочел некультурный стишок своего сочинения; в поэзии члены «Самарского клуба» не слишком понаторели, но поняли: липа. Однако поэта напоили по-братски. Пришел даже участковый Гуняев. Пугал пистолетом системы «ТТ», потом заплакал, сказал, что ночевал трое суток на понтонах, просил вернуть жену и детей. Сочувствия не встретил: прежде сильно бесчинствовал. Помолчали, подождали, пока сам уйдет. Приходили Радаев, Мостовой, Вовка Бриллиант — городские спекулянты, битые волки, пуганые вороны, стреляные воробьи.

Заходил батюшка, похожий в своей мягкой коричневой шляпе на крепенький боровичок. Решив, видимо, что образовалась новая секта, пришел поинтересоваться.

Шнобель религию не уважал с пионерского возраста. Он хотя и много думал о душе, но, конечно, знал, что религия не права. Однако ее и не боялся. Его в Томашеве Кирилл научил. Если церковник начнет приставать, задай ему вопрос. На ком женился Каин в земле Нод, если, кроме него, Адама, Евы и убиенного им брата Авеля, на земле людей больше не было? А если церковник все-таки не уймется, еще вопрос. Как так получилось, что Христос речет: «Не мир я призван принести на землю, но меч и разделение», и Он же зовет возлюбить и врагов своих? Почему мы должны Его трепетать как судии грозного и неумолимого, когда Он же говорит: «Или не знаете, что не судить я пришел мир, но спасти?» Если поп хороший, — он скажет только: «Прости, Господи, раба Божьего Григория», — и с тем и отвалит. А если на оба вопроса как-нибудь там диалектически возьмется отвечать, то он обманщик.

Батюшка в мягкой шляпе оказался хорошим. Да Голобородько его и не боялся.