Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все

На негнущихся ногах она подошла к двери, прислушалась… Голоса. Псих стоит около к двери и кричит почти в истерике. Медлить некогда. Она резко открывает дверь, хватает Психа, обнимает его, крепко прижимая к себе, и видит, как навстречу ей вскидывается дуло ружья.

Два безобразных типа стоят от нее в полутора метрах. Ладно, только один из них – безобразный, другой – почти красавец, но именно он и наставил на нее ружье.

– Ты чего? – красавец воинственно и одновременно растерянно таращится на нее. Она кажется ему знакомой, но он никак не может вспомнить.

– Это ты чего? – она-то его сразу вспомнила. – Опусти ружье, не пугай детей. Да опусти ты, – она бесстрашно делает к нему шаг и медленно, но твердо отводит дуло его ружья.

– Каланча, ты, что ли? – растерялся парень, передавая ружье своему напарнику. – Ну ты даешь, напугала меня. Ты как здесь?

– Ты, етить вас всех, чего, знаешь ее, что ли? – Отродье даже напрячься не успел, хотя затея идти в дом с печкой ему не очень нравилась.

– Восемь – это не шесть! – опять заводит свою тревожную волынку Псих, пытаясь раскачиваться в ее крепких объятиях.

– Ты это, кончай! Забодал уже здесь всех своими цифрами! Он че, псих, что ли? Что за дурдом тут у вас? – Отродье навис над мальчишкой с недовольным видом.

– Псих, успокойся, это свои. Их не надо бояться. Мы их знаем, – она опустилась на корточки и снова попыталась заглянуть в его глаза. – Все хорошо. Теперь нас восемь. Они с нами. Восемь – это хорошо.

– Ничего мы не с вами! Чего ты придумала, придурочная? Чего ты ему городишь? – Отродье останавливается, смотрит на Хулигана в надежде получить поддержку своим словам.

– Да ладно тебе, не видишь, что ли, напугался пацан. Свои мы, свои. – Хулиган по-прежнему растерянно и удивленно всматривался в лицо девушки, как будто пытаясь что-то вспомнить или узнать. – Так вы давно тут? Тоже прячетесь?

В это время дверь распахивается и вваливается потный Толстый, удивленно замирает на пороге. Теперь Отродье быстро вскидывает ружье.

– Хватит уже размахивать здесь оружием. Это просто дети, опусти его немедленно! – Каланча шипит уже почти в бешенстве, ей противен этот отвратительный тип.

– А ты не указывай мне, етить, что делать. Без тебя вижу, что мелкота. – Отродье ухмыляется, но смотрит злобно.

– Толстый, ты займись Психом, выведи его во двор, девочкам пока ничего не говори. А вы двое пойдемте в гостиную, поговорим, чего тут на пороге торчать.

* * *

Белая проснулась поздно. Малыш все еще спал. «Это хорошо, – подумалось ей, – спит – значит, восстанавливается, набирается сил». На какой-то миг она даже ощутила себя счастливой: осеннее солнце пробивается сквозь неплотно задернутые шторы. Тишина… У Малыша спокойное и расслабленное лицо, так он еще больше похож на ангела. Маленькая ножка торчит из-под одеяла, так и хочется ее укрыть. Но страшно потревожить его сон, и она сдерживается.

Если не давать волю тревожным мыслям о будущем, то можно еще минутку побыть в этом блаженстве. Вытянуть руки, ощутить почти невесомую легкость тела, тепло кокона мягкой постели. Но мысли не слушаются, и вскоре она уже не может просто лежать и нежиться. Вскакивает, натягивает длинный, до колен, серый свитер и первым делом привычно щелкает выключателем – проверяет, не лишили ли ее электричества. Потом на кухню. Кофе, завтрак.

Почему, когда весь мир сходил с ума, все вокруг рушилось, Малыша мучили боли, она не задавалась вопросом «а что же дальше?». Надо было просто выжить: не пропасть под бомбежками, не попасться Комиссии, запастись лекарствами, провизией, всем необходимым. Но вот уже несколько дней вопрос «а что же дальше?» мучил ее, несмотря на все попытки не давать ему волю.

Женщина и дети. Эти шестеро, что брели вчера в сумерках. Она не одна. Вряд ли это враги. Дети не могут представлять для нее угрозы. Наверное, эта высокая женщина, как и она сама, спасает себя и детей от Комиссии, прячется от депортации. Возможно, она знает, что делать. Впервые за долгое время Белой отчаянно захотелось, чтобы кто-то точно знал, как ей жить и поступать дальше.

Все свое детство она боролась с этим знанием: с эмоционально отстраненным, но активным участием родителей в ее судьбе. Они решали за нее все: что есть, как одеваться, что читать, с кем дружить, во что верить. Папе, которому, по сути, подчинялся весь город, когда она была маленькая, она не решалась перечить в открытую. Маму, управляющую всей медициной области, тоже невозможно было ослушаться. Когда оба родителя – большие руководители, остается только беспрекословно подчиняться их требованиям.

* * *

Тихий саботаж – единственный способ, с помощью которого ей удавалось уклоняться от постоянного навязывания и диктата. Родители, к счастью, были больше заняты своей карьерой и делами, чем ею. Это спасало положение. Главное – согласиться вначале, а после многое можно было сделать по-своему.