Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все

– Вероятно, но это значит, что где-то есть и отважные Прометеи, думающие о людях, о том, как добывать и дарить им божественный огонь, вопреки тем, кто держится за место на Олимпе, кому выгодно людское неведение и слепота. Ведь темнота не может длиться вечно.

– Обещай мне, Белая, что Прометеи обязательно победят. Мне кажется, что я настрадался за всех Прометеев.

Малыш умер ранним утром. Белая лишь на минуту, как ей казалось, закрыла глаза, но что-то вдруг выдернуло ее из сонной пропасти. В комнате посветлело, за окном разливался нежно-розовый с желтым свет. Казалось, что Малыш уснул и теперь крепко спит без мучений, без постоянного ожидания удушья и боли. Она пододвинулась поближе, поцеловала его холодный лоб, прилегла рядом, обняла детское тельце и заплакала. Маленькая, растерянная, с вмиг опустевшей душой, чудовищно одинокая девушка, не знающая, как и зачем ей жить дальше…

* * *

Похоронили Малыша за рекой, на высоком берегу под раскидистой ракитой, в том месте, куда падали первые лучи рассветного солнца. «У тебя будет много света, Малыш, как ты хотел». Хулиган нашел где-то деревянную дощечку и вырезал на ней текст: «Здесь лежит Малыш. Пусть ему будет всегда светло». Отродье согласился следить за керосинкой, которую Белая попросила зажечь на могиле и не гасить ее хотя бы девять дней. Ей была невыносима мысль оставить его здесь в полной темноте.

Корявая плакала, ставя вазочку со свежими цветами на маленький холмик. Каланча уже второй день не могла ее ничем утешить. Толстый тоже тер глаза, когда Очкарик читал над могилкой стихи собственного сочинения. Псих, как всегда, раскачивался в стороне ото всех и бурчал: «Малыш – хороший. В ведре много капель. Надо вместе посчитать. Без Малыша не посчитать». Заика стояла с сухими глазами, скорбно смотрела на дощечку, держа Хулигана за руку. Гик, к возмущению Отродья, пробовал приобнимать Белую, но та была тиха, безучастна, погружена в себя и уклонялась от попыток поддержать ее.

После похорон ей не хватало духу перебраться в свою квартиру, и она жила в той же самой больничной палате. Большую часть времени она лежала, повернувшись к окну, наблюдая, как ветер гоняет осенние листья, как тучи приносят осенние дожди, как уходит свет, мрачнеет, наступает ночь.

Они приезжали к ней каждый день. Иногда по очереди, иногда вместе. Каланча гладила ее плечо, Хулиган сидел на стуле и вместе с ней смотрел в окно, молчал.

В один из дней в палату зашел Гик:

– Я тут это, интернет думаю наладить. Наверное, ни к чему уже, или, может, дальше пытаться? Но это надо в дом на холме ехать.

Каланча с Хулиганом оживились:

– Конечно! Давай, все равно нужно понимать, что там в мире творится.

– Ты с нами, Белая? Давай же, вставай, к нам… к себе съездишь, ребят проведаешь, – Каланча надеялась расшевелить замершую в скорби подругу.

– Вы езжайте, я – нет. Устала я, полежу.

* * *

Становилось все холоднее, особенно ночами. Обогреватели в квартире как-то спасали положение, но дом временами гудел, продуваемый осенними ветрами, и в больнице было холодно. В один из дней Псих проснулся со страшным насморком и кашлем. Каланча отправила Хулигана за приятелем – помочь отвезти ребенка в больницу, и попросила его остаться с остальными детьми.

Утро было хмурым, объездная дорога размокла, превратилась в непролазную грязь. Жуку, конечно, эта каша была не страшна, но на Каланчу хмурь и грязь наводили тоску, безнадежность и тревогу.

Белая, услышав известие, нехотя поднялась, собрала спутанные волосы в хвост, отправилась в сестринскую, помыла лицо и руки и приготовилась обследовать Психа, безучастно сидевшего на кушетке. Сначала они не обратили внимания на непривычно резкий хлопок двери (сами они всегда старались закрывать ее осторожно, чтобы вызывать как можно меньше шума), но, услышав шелест одежды и топот ног, испуганно вскочили. Отродье в момент оказался у двери, знаком показывая всем молчать.

Замерев, они слышали, как открываются и с шумом захлопываются двери по пути идущих к ним незваных гостей. Мужские недовольные голоса приближались. Отродье вдруг с ужасом понял, что на двери в сестринскую нет замка. В тот же миг она распахнулась, и в комнату ввалились трое мужиков в камуфляже. Один из них довольно грубо отстранил парня от двери, у второго было оружие. Третий, помоложе, держался за окровавленное плечо.

– Вот ты где, сука. Значит, прав был Сохатый, когда говорил, что видел в больничке свет. Мол, где еще ей быть, как не там, – тот, с оружием, высокий, черноволосый, бородатый, грубо схватил Белую за руку. – Помоги нашему пареньку, задели его в перестрелке, когда мы соседний поселок чистили. И попробуй только рыпнуться, мы твоего заморыша враз пристрелим!

Другой рукой он внезапно схватил отрешенного Психа и грубо толкнул его к напарнику:

– Пойди пока запри мальца, в заложниках у нас побудет, чтобы посговорчивее были, а то это быдло тут грозно на меня таращится. Чего пялишься, патлатый? Попробуй дернись теперь, вмиг уложим мальца вашего.