Окаянная Русь

   — Князь, — Марфа посмотрела на Василия Васильевича, и по этому напряжённому голосу он понял, что речь пойдёт о главном. — Я знаю, что ты гонцов по Руси послал, батюшку моего ищешь. Что же ты с ним делать собираешься?

Боярышня лежала неприкрытой, не стыдилась любимого. Округлые бёдра, плечи манили великого князя. «Эх, ежели б такую красоту великой княгине!» — подумалось Василию. Не было у Марии ни этих рук, ни шеи лебединой, пышности и дородности. «Вот если бы Марии чуток от того, что досталось дочери Всеволожского, быть может, и жизнь складывалась бы у меня совсем по-иному», — убеждал себя князь. Конечно, великая княгиня красива: и ростом удалась, и походка плавная, будто по кругу в танце плывёт, но было в ней излишнее изящество, хрупкость, что деревенскими бабами, приученными к труду, считалось почти за изъян.

При упоминании о боярине Всеволожском московский князь нахмурился, но разве мог он солгать этим глазам?

   — Боярин Иван Всеволожский будет наказан, — произнёс он сухо, а ласковая мягкая рука боярышни легла на его грудь, и тепло от неё через кожу проникло в самое нутро. — Бояре судить его будут, — произнёс он тише, — что смогу, то и сделаю. Бог даст, жив будет.

Прошка первый разглядел гонца. Он мчался к великому князю на сером скакуне, и за ним развевался длинный шлейф пыли.

— Великий князь, Василий Васильевич, — оборотись к Василию, сказал Прошка, — никак, гонец к тебе спешит. Видать, новость какую везёт.

Василий пробудился от дум.

Гонец спешился, бросил Василию Васильевичу в ноги шапку и, сияя, сообщил:

   — Боярина Ивана Всеволожского, сына Дмитрия, в Костроме сыскали. У боярина Ноздри в тереме прятался. Там ещё двое Юрьевичей были. Не хотели они изменника давать, так мы его силой отняли.

   — Где он?

   — Бояре со дружиной до Москвы его везут. Что с ним повелишь делать, великий князь?

Уже минуло два года, как золотоордынский хан рассудил спор в пользу московского Василия. Вырос Василий Васильевич, и лицо его потеряло юношескую округлость, а острый подбородок зарос густой тёмной бородкой. Если бы не этот смутьян боярин Всеволожский, возможно, и не было бы долгого раздора с дядей, а стол московский достался бы ему с меньшими усилиями.

   — А как, по-твоему, я должен поступать с изменником? — насупил брови Василий Васильевич.

Молод был князь, да уж не в меру крут: возьмёт и рубанёт сгоряча мечом. И невозможно тогда найти на князя управу, только Божий суд и может его усмирить. Вспомнилось гонцу, как неделю назад повстречали они небольшое племя язычников, долгое время жившее неподалёку от Москвы в сосновом бору. Повернулся Василий в сторону костра, у которого стоял вырубленный идол, и грозно сказал: «Всех посечь!» И посекли всех мечами. Ни жён, ни чад не пожалели.

   — Как я должен поступить с боярином, что лихо мне сотворил? — продолжал рассерженный князь. — Выколоть глаза его бесовские! Пусть же не смеет на господина своего смотреть! — Вспомнилась Марфа, тёплая и желанная, и её просьба: «Батюшку пожалей!» — Отвезти боярина в монастырь, и пусть он там слепцом свой век доживает. Нет в Москве для него места!

   — Слушаюсь, великий князь! — сказал гонец и вскочил на коня, отправляясь в обратную дорогу.

Скоро Юрий Дмитриевич прознал об ослеплении боярина Ивана Всеволожского. Пожалел его князь, умом таких бояр, как он, крепка Русь, и рана, которая начала затягиваться сразу после примирения с Василием Васильевичем, открылась снова. Хоть и не было в окружении московского князя близких ему бояр, но о делах Василия Юрий Дмитриевич осведомлён хорошо. Чем, как не слухами, полнится земля. Знал галицкий князь и о том, что собирается племянник пойти на его строптивых сыновей, что рать московского князя пополнили полки из Ярославля, Суздаля, Ростова Великого. Хоть и отринул князь Юрий от своих дел Василия и Дмитрия, но не вытравить отцовскую любовь даже к нелюбимым сыновьям! Хоть и непокорными выросли они, но чем хуже прочих Рюриковичей? Никогда не жило племя Ивана Калиты в мире: раздоры и брань. Видно, такая судьба ожидает и внуков Дмитрия Донского. И вдруг понял престарелый князь, что не сможет отказать сыновьям, если явятся они к его двору с покаянием и обнажат русые кудри.

Это случилось скоро, на день святых Бориса и Глеба. Земля уже оттаяла, согрелась, и наступило времечко бросать в землю доброе зерно. В рощах заливался соловей и торопил крестьян в поле, отдохнувшее за время затянувшейся зимы.

Юрий Дмитриевич вышел на красное крыльцо. На нём он встречал желанных гостей, отсюда он любил смотреть на поля, которые начинались сразу за крепостными стенами и ровными делянками расходились во все стороны.

Рассвет едва наступил, а мужики уже были в поле, да не одни, а с жёнами. Так уж повелось в Галиче, что первые зёрна они бросали вдвоём. И делали это затейливо, земля, как девка до замужества, ухаживания требует.