Окаянная сила

И зарыдала она, да так, как еще доселе не приходилось.

– Убьет меня эта сила окаянная! Зверя она из меня сделает!..

– Уймись, Аленушка, – Гриша гладил ее по плечу, да проку от этого было мало. – Уймись, Христа ради…

– Я вот сейчас уймусь, – сказала, задыхаясь, Алена, – да ведь теперь уж навсегда уймусь! Мне ведь эта сила уж сколько раз в радость была, Гриша, а теперь и навсегда она моей радостью станет! Гришенька, я же Степаниду Рязанку в могилу свела – и слезинки не пролила, Гриша, сама я теперь стала окаянная!.. А помирать-то, Гриша?

Алена оттолкнула юного батюшку, уставилась на него бешеными глазами.

– Гриша, меня же все бросят, как Устинью Кореленку бросили, у меня же кровь по телу выступит, огонь негасимый всю внутренность съест! А как совсем помирать – черные мурины налетят, по клочку меня расщиплют, Гришенька! И гореть мне в аду без спасения!

– Прими постриг, – строго сказал Гриша. – Нет такого греха, кой превозмог бы милосердие Божье. Молись – прощение вымолишь.

– Молилась, Гришенька. Погубила Степанидушку – в Моисеевскую обитель пошла, послушание нести. Среди ночи на молитву вставала, пост соблюдала, Гришенька, – а сна-то ни в одном глазу не было, а голода не чуяла! Смеялась надо мной сила окаянная – мол, я это тобой владею, сон и пироги тебе заменяю! И волчище из-за стены спрашивал – ну, не одумалась ли?

Гриша отстранил Алену, перекрестился и пошел к образам.

Встав на колени, он качнулся вперед, ударив лбом об пол, выпрямился и зашептал:

– Господи Боже спасения нашего, Сыне Бога живаго, на херувимах носимый, превыше всякого начала, власти, силы и господства. Ты еси великий и страшный над всеми сущими окрест тебя…

Алена молча смотрела ему в затылок.

– Врата медные стер еси и вереи железные сломал еси! Крепкого связал еси, и сосуды его раздрал еси, и мучителя крестом своим низложил еси, и узами мрака, в тартар посадив, связал еси! – с неколебимым убеждением обращался к Господу Гриша. – Сам убо, Царю небесный, утверждение надежду на Тя возлагающих, крепкая стена на Тя уповающих. Отступиться повели, отжени и в бегство претвори всяко диавольское действо и всякое сатанинское нахождение, всяк навет воспротивный и надлежащие силы от крова сего…

Вдруг он замолчал.

– Нет, Гришенька, нет пути на небо твоей за меня молитовке… – прошептала Алена. – Не одолеть тебе меня… Как же быть-то, миленький? Ведь погубит меня сила-то окаянная… И молитве-то сквозь нее не пробиться… Гриша, а Гриша?

– Что, Аленушка? – печально спросил он, вставая.

– Может, мне вклад в обитель сделать, чтобы честные старцы меня все вместе отмолили? Я знаю, где денег взять!

– Вклад? – Гриша задумался. – А скажи-ка ты лучше, как эта сила тобой двигает? Черные мурины к тебе, что ли, за приказаниями являются?

– Нет, эти только во сне порой мерещатся, не к ночи будь помянуты. А вот когда меня кто обидит, или супротив слово скажет, или даже просто иду – а навстречу рожа прескверная, Гриша, – тяжко делается! Как будто вериги кто на меня набросил. И чувствую, что кого хошь скручу в бараний рог, хоть избу по бревнышкам разнесу! И пока я чего-то этакого не сотворю – не полегчает. А потом гляжу и не понимаю, гляжу и не понимаю…

– И бесы тебе не являются?

– Говорю же тебе – нет! Гришенька, ты меня не зли… Кабы бесы! В келью-то они, чай, ко мне явиться бы побоялись! А сила и в келье со мной была.

Гриша протянул худую руку, растопырил персты.

– Давай-ка ее сюда, – приказал.

– Что ты, Гришенька? – ушам своим не поверила Алена. – Это же – смертный грех на душу взять!

– А когда Кореленка помирала, мучалась, огнем горела и кровью исходила, ты силу у нее приняла? Приняла, чтобы ей без страданий отойти? Взяла грех на душу? – строго спросил Гриша. – Вот и передай ее мне, силу свою, и не жди, пока сатанаилы за твоей душенькой пожалуют.

– А ты как же?

– И надо мной чья-то добрая душа сжалится, – уверенно ответил Гриша. – Как ты над Кореленкой. Ежели я твою силу не обуздаю, Бог пошлет, кому ее передать, и жалости тому человеку в душу вложит. Может, потому он и терпит ее на земле, эту силу окаянную, чтобы нас, грешных, испытывать. И с каждым разом, передавая, мы ее всё слабее и слабее делать будем. А? Как ты полагаешь, Аленушка?

– Коли так… – Алена вложила свою руку в Гришину ладонь. – Бери мою силу, Гришенька, а я за тебя молиться буду. Вернусь в обитель – и до самой смертушки. Мое слово крепко.

Гриша крепко стиснул Аленину руку.

Долго длилось это пожатие, и глядели они друг другу в глаза, и вдруг им отчаянно поверилось, что избыли они Аленину беду!

Возможно, так оно и получилось.

– Зачем же тебе теперь в обитель? – спросил Гриша, высвобождая руку.

– А куда ж еще? Много я в жизни нагрешила, Гриша. Силу-то избыла, а все мои бабьи грехи-то остались.

Разумеется, ни слова она не сказала про Владимира. Грише это было ни к чему. И про Дунюшку не сказала. Не хотела она вспоминать про былую подруженьку. Молиться за нее – это да, это непременно. Дунюшка и Владимир – вот для кого Алена горы бы своротила. И не нужна она ни подруженьке, ни избраннику.