Окаянная сила

– Бог простит, а сундуки в санях обождут, – сказала Любовь Иннокентьевна. – Лазоревую парчу я и сама купить за свои денежки горазда. Прикажу – купчишки домой не одну штуку принесут. Вы – ступайте. Надо будет – кликну.

Комнатные женщины, что пристроились было незаметненько прясть да слушать, встали, поклонились и вышли. Но, видать, остановились за дверью и притихли.

– Слыхивали мы тут про твои похождения и получали от тебя весточки… И всякое про тебя добрые люди говорили. Становись пред образа!

Иннокентьевна взяла Алену за руку, дернула к себе и поставила перед иконостасом.

– Перед Господом Богом нашим Иисусом Христом, перед матушкой Пресвятой Богородицей, говори – имени нашего калашниковского не посрамила?

Алена молча перекрестилась.

– Ну, говори же ты, окаянная девка! – не выдержала Иннокентьевна. – Язык у тебя к нёбу приморозило?

– Подарки мои ты можешь принять, Любовь Иннокентьевна, – тихо сказала Алена. – Урону калашниковскому роду я не нанесла. Разве что самой себе… Коли знать захочешь – расскажу, как за меня сватались, как на хитрость с ребеночком надоумливали. Но я обманом под венец идти не пожелала. Всё расскажу, о чем спросишь, а ты прости меня и зла на меня не держи.

– Ладно тебе. А то я не знаю, что могло на ум взбрести Петрушке Кардашову! Кто только не охотился за калашниковскими денежками! У меня, у старухи, и то от свах отбою нет. Да не гляди ты на меня, как псина побитая! Сказала же – Бог простит! – буркнула Иннокентьевна. – Гавриловна! Вели сундуки вносить. Савельевна, угощеньице спроворь! Подарки твои я приму, а ты нашим угощеньицем не побрезгай.

Она за руку подвела Алену к столу и усадила.

– Что же ты теперь делать будешь? – спросила она. – Замуж пойдешь? Или, как тогда затевала, в монастырь? Грехи замаливать?

– В монастырь, – твердо сказала Алена. – И прошу тебя, матушка Любовь Иннокентьевна, об одном – снаряди ты меня из своего дома! Чтобы я постриг приняла не как приблудная какая… Из тех денег, что я тебе пересылала, выдели сколько нужно на вклад.

– Что ж не замуж? – осведомилась купчиха.

– Кто меня возьмет… И грехи мои – тяжкие.

– Ты это, девка, брось! – Широкое, смуглое лицо Иннокентьевны пошло морщинками от сдерживаемой улыбки. – Какие у тебя грехи, окромя бабьих? Говорю же – свахи у меня все пороги оббили. Потехи ради их привечаю. Прикажу – такого женишка найдут, что всю жизнь за меня молиться будешь.

– И без того всю жизнь за тебя молиться буду, Любовь Иннокентьевна, – говоря это, Алена быстро соображала, с какой бы стати купчихе проявлять о ней такую заботу.

– Ты старшим не перечь. Приданое у тебя знатное…

– Нет у меня приданого!.. – взвилась Алена. – Всё, что было, к тебе попало! Видно, так Бог велел! Так что, матушка Любовь Иннокентьевна, сам Господь велел тебе меня в монастырь снаряжать! А мне более денег взять негде.

И было это чистой правдой – теперь уж не могла Алена разбойничьи клады отыскивать.

– Так я и говорю – приданое у тебя знатное, – нимало не смутившись отповедью, продолжала купчиха. – Одно людям на смех вышло – приданое приехало, а сама тамбовская красавица глаз не кажет. Свахи мои до того додумались – по ворожейкам пошли, жива ли, мол. И веришь ли, Алена Дмитриевна, нашлась одна, воск лила, в решето глядела да и заявила – пропала, мол, тамбовская невеста, и служите по ней панихидку…

Алена, склонив голову набок, слушала эти странные речи – и вдруг осенило ее.

– А с чего бы это свахам язык об тамбовскую красавицу чесать? – как можно язвительнее спросила она. – Ведь про это дело только мы с тобой и ведали, матушка Любовь Иннокентьевна!

– Кабы только мы! Кучер-то твой, Епишка, вернулся-то! Не до смерти его налетчики дядьки Баловня убили!

– Кучер, Епишка? – Алена мучительно припоминала – и вспомнила-таки, как ее вытаскивали из возка и как вопила она о купеческом своем звании. – Неужто жив? Слава те господи! Одним грехом, выходит, менее…

– Да что ты всё про грехи заладила, нешто я тебе поп? Жив, жив, и типун у него на языке не вскочил, у окаянного! На всю Москву про тамбовскую красавицу растрезвонил, что тебе зазвонный колокол, трень-трень-трень!

Передразнить колокол ей всё же не удалось.

– И вот что из этого получилось, – продолжала купчиха. – Узнала вся Москва, что привез-таки Васенька себе суженую из Тамбова, и в дороге был поранен, и раненый с ней повенчался, а потом сделалось ему вовсе плохо… И что соборовали уж его, а она, тамбовская его женушка, у смертного его одра поклялась, что примет постриг, и собрала я ее быстро да тайно, и поехала она в Переяславский уезд, в Александровскую слободу, в Успенскую обитель…

– Ну да, так ведь мы и решили, – еще не понимая, к чему клонит купчиха, перебила Алена.