Окаянная сила

– Не бойся! – сообразив в меру своего понимания, прикрикнул строгий хозяин. – С брюхом-то не повезем, не дураки, чай. Сперва тут у нас опростаешься, далее – как бог даст. Не выдадим! Сколь ждать-то?

– Не знаю, батюшка Петр Данилыч, не уследила… – повинилась Аленка. – У нас там на болоте и дни все спутались, и пост начать опоздали…

– Ну, бабы разберутся. Сноха моя брюхата ходит, при ней бабка умная, вот и ты с ними поживешь, – решил тот. – Как не помочь – мы и сами купецкого сословия.

Он приосанился и добавил:

– Мы по красному товару, резному, деревянному. Обживешься – поглядишь.

Затем Петр Данилыч повернулся к образам, неторопливо опустился на колени и положил на себя широкий неспешный крест.

– Милостив будь, господи, нам, грешным. Благодарствую, что довел спасти от беды душу христианскую. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу ныне и присно и во веки веков! Аминь.

После краткой этой молитвы он с трудом поднялся – сказывался уж немалый вес.

– Эй, Парашка! Полно за дверью хорониться! Заходи – я же знаю, что тебя Афимьюшка разведать послала!

Вошла, засмущавшись, краснощекая девка.

– Возьми, отведи в светлицу, переодеться дай… ну, как там у вас, баб, водится… Афимье подружка будет, пока домой не отправим.

Краснощекая Парашка, еще более разрумянившись и от стыда прикрывая лицо ладошкой, подошла, оглядела Аленку.

– Государь Петр Данилыч, вели мыльню истопить, – решительно сказала она. – Уж не ведаю, где эта подружка жила, а мелкой скотинки набралась, той, что на шубах пасется.

Аленка, бешено покраснев, опустила голову.

Вши!.. А как увидят сорочку, два месяца не стиранную? А как начнет Аленка разуваться – и потащит с ног насквозь мокрые обрезанные рукава телогреи, надетые под онучи вместо чулок? То-то срамотища!..

– А ты не стыдись. Много вшей – к богатству! – и купец треснул кулаком по столу. – Парашка, сама напросилась – сама и беги мыльню топить, Фролка с Андрюхой за Степкой поехали, мастеров взяли. Позови в мастерской парнишек, Ваньку с Щербатым, вели дров натаскать. Да живо! Мыльня – это ты ладно придумала… Ну!..

Девка вымелась за дверь.

– Вот и батю помоем… Обезножел у меня батя-то, – сказал Петр Данилыч. – А лет ему кабы не девятый десяток. Одна радость – в мыленке попариться. Погоди, он тебе травок полезных даст, он у нас корневщик. Пока не слег – всё по лесам шастал, слонялся по болотам, аки шпынь ненадобный, в дом лишь на зиму и заманивали. Но и припас своих корешков! Пойду-ка пригляжу…

Он вышел, оставив Аленку одну. Она, почуяв, что отогрелась, скинула на пол страшную и позорную свою шубу. Первое, что на ум пришло, – сжечь! Чтобы и праха не осталось! Второе же – кинуть на мороз, нечисть выморозить.

Дверь приоткрылась, низенько-низенько явилось сморщенное личико.

– Ты ль это, светик? – спросила старушка. – А я – Силишна, за Афимьюшкой хожу. Пойдем, кинем грязное в холодный чуланчик. Ты, светик, Господа возблагодари, что к купцам Кардашовым попала! Петр Данилыч – он добрый! Афимьюшку холит, как родной отец-то холить не стал бы… Шубку-то подхвати…

Силишна повела за собой Алену темными да узкими переходами, продолжая говорить.

– Афимьюшка-то всё не носила да не носила. Затяжелела – скинула. А Степушка у Петра Данилыча единое отецкое чадо, и тоже, светик, вымоленное. Затяжелела Афимьюшка – и их тут добрые люди надоумили. Везти ее нужно, говорят, в самую глушь, где бы за ней только близкие и смотрели, да еще, может, Парашка-негодница. Тишина чтобы, благость, лес кругом – тогда до рожденья доносит. А на Москве кто-то ей доносить не дает, дурной глаз на нее, голубушку нашу, кладет… А поди уследи, чей глаз-то, светик! Мало ли баб на двор забегает, да и она сама дома разве усидит? То на крестины позовут, то на свадебку! Наряды-то нужно казать? То у сестрицы родинный стол накрывать, то в Божий храм… Вот ранее, говорят, бабы взаперти жили, а теперь? Суета одна. И черницы-то прежнего затвора не знают, как за ворота ни выгляни – непременно черноряску встретишь, так и чешет себе да по сторонам глазеет…

Не дожидаясь ответа, Силишна продолжала огорченные свои речи и остановилась лишь перед дверью Афимьюшкиной светлицы. В этой части большого дома было тепло, сухо, приютно. Афимьюшка, заслышав шаги, сама распахнула дверь, встала на пороге, улыбнулась. Была она одних с Аленкой лет, в просторной красной рубахе с шитым воротом и зарукавниками, в распашнице поверх нее, по-домашнему. Видимо, Афимьюшка готовилась спать – две длинные светлые косы были не уложены под волосник и накрыты платом с кикой, а выпущены на грудь. Голову же она впопыхах прикрыла тонкой фатой и придерживала ее на груди левой рукой, обремененной тяжелыми перстнями-жуковинами, чтобы все видели – сноху в доме берегут, трудами не изводят, в холе держат.

– Господи благослови! – сторонясь и указывая Аленке на распахнутую дверь, сказала она. – Заходи, свет, садись на лавочку. Подберем тебе чего после мыльни надеть, у нас в сундуках, слава те господи, не пусто. Мне тебя сам Бог послал на утешенье! Подружкой будешь…