Окаянная сила

Или же посылал Аленку в мастерские, где резали да точили промышленнику Кардашову деревянную посуду. То ему ложку подавай не кленовую, а коренную, то травку сухую толочь – липовую чашу. Аленка уж старалась в мастерских побыть подолее – лишь бы не в дедовом душном чуланчике. Напоминала ей мастерская царицыну Светлицу – так же ладно сидят рядком мастера, делом занимаются, кто-то песню ведет…

И вышла у нее там свара да брань с молодым резчиком Ваней над недоделанной пряничной доской.

Доски для печатных пряников резали знатные – как прижмешь такой тесто, так и поделит она пласт на шесть, а то и на восемь пряников, и каждый – своего рисунка, который с лошадкой, который с цветком. Ладно бы лошадки – втемяшилось тому Ваньке цветы с листвием резать такие, какие Аленка вышивать собралась еще в Моисеевской обители, по образцу с персидского атласа. Она пальчиком по рисунку провела – так, мол, завиток режь, он обиделся – бабы ему еще не указывали! Алене мало печали с набухшим чревом – еще и задиристый Ванька поперек слово молвит, да не одно! А сам-то – давно ли без порток бегал? Так сцепились – пришлось за Петром Данилычем посылать, чтобы разнял.

Дивные ковши да чаши резали мастера. Когда затяжелела Афимьюшка – не Ваньку-баламута, разумеется, а дядю Сидора, молчуна и затейника, усадил Петр Данилыч обетные работы исполнять во все окрестные храмы, до коих он доехал да перед образами об Афимьюшке помолился. И то, что привез сын его, Степан Петрович, в храм к разбойничьему батьке Пахомию, было большим да ладным корневым скобкарем, таким, что за две ручки поднимают. Покрыли его несложным, да мелким и тщательно резанным узором.

Точили на лучковых станочках и высокие ставцы с крышками, и братины, да не хуже, чем в Троице-Сергиевой обители, а уж там мастера сидели ведомые. Возил Степан Петрович товар на ярмарку в Великий Устюг, за зиму по тысяче ложек, по полтысячи ковшей всяких, да столько же блюд, да сотни две стаканов набиралось, и это кроме тех, что постоянно доставляли в Москву, где Кардашовы держали в самом Кремле лавочку да другую в Судовом ряду.

– Да мои доски вся Москва знает! – возмущался Ванька. – Я что рыбку, что паву, что мужика, что бабу режу!

– Вот рыбок и режь! – возражала, раскрасневшись, Аленка. – Посередке поля ее распластай и режь себе чешуйки! А листвие завитком пускать надо, чтобы под цветок уходило! Чтобы куст получился ровнехонький, как бы сам себя в обрамленье держит! Или, коли хошь, зеркало приставь – оно тебе и покажет, как узор вести!

Петр Данилыч, призванный угомонить спорщиков, пришел тихонько, постоял у косяка, слушая свару, потом вдруг решительно вышел, встал посередке.

– Мужики, баба дело говорит.

Притихли мастера.

– Пойдем, Алена Дмитриевна. Побеседуем. А потом покажешь, как ты зеркалом узор наводишь.

– Да я и припорохом могу, ежели лоскут заморской золотной ткани найдется, – отвечала Аленка. – Бывает такая немецкая ткань, что на ней цветы из чаш выходят. Но там узор меленький, вышить его можно, а как резать – не ведаю.

– Петр Данилыч, да пусть наведет свой узор! Уж коли я не вырежу – стало, его и вышить невозможно! – встрял Ванька.

– А то еще персидская золотная ткань, – продолжала Аленка. – Там цветики крупные, лепестки раздельно торчат, резать было бы ловко. Я бы и птаху оттуда перевела, что сидящую, что летящую. На персидской ткани рисунок простой, четкий, внятный… А то еще персидские тафты светлые, и там тоже листвие выбрать можно. А то еще турецкие атласы – там тоже цветики меленькие на веточках длинненьких, а чаще не разобрать, то ли цветик, то ли мерещится…

– А ты, гляжу, вышивальщица? – сообразил Петр Данилыч.

– Тридцатница! – брякнул вдруг молчун дядя Сидор.

Мастера громко расхохотались.

Аленка вздохнула – еще немного, и быть бы ей впрямь тридцатницей…

– Пойдем, – велел Петр Данилыч. – А вы работайте, работайте! Почесали языки – и будет.

Не хотелось уходить из мастерской, где так приятно пахло деревом, где стояла на полках готовая посуда, и с резными узорами по бокам, и гладкая, под роспись, однако пришлось.

Привел Петр Данилыч Алену в горницу, усадил на лавку, крытую суконным полавочником.

Совсем освоилась в его доме Алена. И полавочник узнала – чинили они его вдвоем с Афимьюшкой, шов разошелся, что скреплял оба длинных портища, а шить толстое сукно – умаешься.

– Садись покрепче, купецкая вдова Алена Дмитриевна, – Петр Данилыч увесисто шлепнул по лавке, да и сам сел рядом. – Ты о моем добре печешься – это мне любо. Совет тебе дам, тридцатница. Исполнишь – не пожалеешь.

Аленка молча села.

– Калашниковых младшей ветви было два брата, – сразу начал купец. – Старший и младший, ну да ты знаешь, Семен да Вонифатий. От младшего одни дочери пошли, да и те уж замужем, свою долю получили, а от старшего один сын остался, твой Василий. Стало быть, ему и наследовать было, а наследство немалое. Верно я говорю?

– Верно, батюшка Петр Данилыч, – согласилась Аленка. Кабы и пожелала возразить – так купец получше нее все эти дела ведал. Оставалось лишь соглашаться.