Окаянный дом

– Называйте меня глупцом, а только я уверен, что с этим исчезновением что-то не чисто. Разве оставила бы девонька моя прекрасная, свои любимые платья?

– А она оставила? – уточнил Мармеладов.

– Да. Все три – золотое, зеленое и белое.

– Она их попросту забыла, а вы из того целую теорию выводите, – фыркнул Шпигунов.

– Забыла? Возможно ли забыть моменты счастья? В золотом она пела у фисгармонии, когда мы познакомились. В зеленом танцевала со мной на балу. А в белом…

Игумнов помолчал, глядя в пол, но потом все же вымолвил:

– В белом она в первый раз пришла в нашу спальню.

– Выходит, эти платья напоминали бы ей о вас, – старик снова покосился на анисовку, вздохнул и придвинул к себе стакан с чаем. – А теперь предположим, что она сбежала из этого дома, потому что ей было противно вас видеть после гнусной сцены ревности. Взяла бы она с собой эти платья, Николай Васильевич?

– Нет, – хмуро выдавил тот. – Но я все равно не верю.

– Не хотите верить. Понимаю. Понимаю прекрасно! Эта ситуация весьма сильно уязвляет ваше самолюбие. Вам проще поверить, что кто-то увёл барышню против воли. При таком раскладе у вас на душе спокойнее будет?

– Да какое же тут спокойствие, ежели Маришку похитили?! – воскликнул купец. – Думайте, что говорите!

После этих слов в столовой сгустилась тишина. Пауза постепенно наполнялась раздражением, ещё мгновение – и хлынет через край. Но тут из ниоткуда возник гортанный голос:

– Деньжат-то добавьте!

Все вздрогнули. Да и как не вздрогнуть – столовая на втором этаже, как-то совсем не ожидаешь, что в окно снаружи всунется незнакомый юноша в синей ситцевой рубахе.

– Те, что допрежь давали, кончились ужо. А скоро привезут вензеля эмалевые, чтобы над окнами вешать.

Он выделял букву «о», круглую и гладкую, словно камни на волжских перекатах.

– Тьфу, напугал! – Игумнов и вправду сплюнул, расторопный слуга тут же бросился вытирать пол. – Бориска, сколько раз я тебе велел: брось эту свою манеру! Ведь что он делает, господа? Влезает по приставной лестнице и появляется как бес из табакерки.

Купец погрозил пальцем и пустился в объяснения:

– Это мой новый зодчий. Видите ли, тот архитектор, что строил дом, в прошлом годе скончался от тифа. Брат его закончил отделку фасада, за который аванс заранее уплочен был. Дальше мы не сошлись. Слишком уж он жадничал. А я считаю так: остальные стены смотрят на двор да в проулок, неужто они по той же цене должны идтить? Да ни в жизнь! Вот Бориска со мной согласен. Сам лепнину делает для дворовой отделки и не дерёт втридорога. Сколько нужно в этот раз?

– Тридцать два рубля.

Игумнов отслюнил несколько пятирублёвок и протянул юноше.

– Сдачу возверну, – пообещал тот и торопливо спустился во двор.

– И ведь обязательно вернёт, – задумчиво проговорил купец. – Настоящий бессребреник. Таких в наши дни редко встретишь.

Старый следователь картинно закашлял, прерывая Игумнова:

– А знаете ли вы, дорогой Николай Васильевич, что сообщают по этому вопросу ваши соседи? Семеро разных свидетелей, независимо друг от друга, показали, что прежний ваш архитектор умер не от хворобы. Он застрелился, потому как вы ему мильён посулили, но не выплатили.

– Да откуда же они это взяли? Пустомели! Я того зодчего, как занедужил, в собственной спальне устроил. Лучших дохтуров к нему вызывал. А после уж за свои деньги и похоронил. Что касается обещанного мною вознаграждения, так я даже переплатил триста тысяч сверху. И все, до последнего гроша, отдал семье покойного. Об том расписки имеются. Желаете удостовериться?!

– Это все несущественно, – процедил Шпигунов. – Давайте вернёмся к расследованию.

– Так и вернитесь! Я все жду, когда вы всерьез займетесь этим делом, вместо того, чтобы точить лясы с соседями, рассылать телеграммы и убеждать меня в том, что я глупец. Вы ведь не разделяете подозрений этих скудоумцев, господин Мармеладов?

– Я пока не готов составить окончательное мнение. Мало фактов.

– Мало? Так вот вам ещё один: Маришка оставила свою любимую брошь.

– Золотую? – встрепенулся сыщик.

– Как раз-таки все золотые безделушки из шкатулки исчезли. Изумруды, рубины – все самое ценное. Хотя эти побрякушки – мои подарки, и тоже будут ей обо мне напоминать.

– Так то ж золото, – хмыкнул Нечипоренко. – Оно не пахнет.

Купец отмахнулся, даже не дослушав. Он обращался только к Мармеладову – единственному человеку в этой комнате, которому пока еще верил.

– А брошку серебряную бросила на дне шкатулки. Но это было самое дорогое для нее украшение…

– Ложь! – Шпигунов, в отличие от старшего товарища, не улыбался и не пытался скрыть своего презрения к хозяину дома. – Мы допросили всех слуг без исключения. Они утверждают: ваша любовница никогда не носила этой серебряной загогулины – ни в доме, ни на выезды.

– Правильно! – горячо согласился Игумнов. – Не носила! Потому что боялась обронить случайно, и потерять навсегда. Это единственная память об умершей матери. Не могла Маришка оставить ее, если бы ушла из дома по доброй воле.