Окалина

— Большегрузный автомобиль нам сейчас во как нужен! — Васенин чиркнул ладонью себе по горлу. — И надо сделать, чтобы он у нас бегал. Кровь из носу!..

— Да сделает он… Ты его, Степан, работой поболее загрузи, чтобы дурью меньше маялся, — резковато сказал Кузьма Данилович.

Устин даже вздрогнул от этих слов отца и настороженно-вопросительно посмотрел ему в глаза. Потом молча подошел к быкам, взял переднюю пару за веревочную налыгу и повел за собой — к кузне. Председатель и Кузьма Данилович шли сбоку, рядом.

— Что-то Устин, замечаю, с опущенной головой последнее время ходит, — закуривая, сказал Васенин.

— А он все мается, Степан Егорович… Терзается: полезный ли для колхоза он человек, — взглянув на Устина, с жесткой усмешкой громко заговорил Кузьма Данилович. — А что? Может, он и прав?.. Как, председатель, обошелся бы ты без такого кузнеца, если б у него, скажем, контузия отошла и его опять на фронт позвали?

Васенин растерянно-удивленно взглянул на Устина, помолчал и, усмехнувшись, ответил:

— А я бы бронь ему дал!

— Тоже мне генерал! — засмеялся Кузьма Данилович.

— А что… Колхозный генерал я и есть, — шутливо сказал Васенин и, сделав несколько шагов, добавил: — Без Устина мы теперь — ни тпру ни ну… Да-а. Ты, Данилыч, помоги ему дотащить это добро до кузни, а быков потом — на конюшню. Ну, бывайте, мужики! А я на гумно побежал…

— С-стыдно. П-противно. В глаза взглянуть не мог, — посмотрев на удалявшегося Васенина, резким шепотом заговорил Устин.

— Чего стыдишься-то? Ты слышал, что он сказал: отойди у тебя контузия, бронь даст. Не отпустит тебя председатель, потому как позарез ты нужный ему человек, — начиная сердиться, выкрикивал Кузьма Данилович.

— Зачем она мне бронь? Я к-комиссованный.

— Ну, а чего ж тебе тогда надо?.. Вот и живи, коль от войны освобожден…

— Живи и п-помалкивай, значит? — с злой усмешкой добавил Устин.

— Ну иди, иди, иди! Растрезвонь всем, доложи! — оглядываясь закричал Кузьма Данилович.

— А-а! — уличая себя и отца в каком-то новом вдруг объявившемся грехе, воскликнул Устин. — Д-доложить?! Сказать?! Это после того, к-как целый месяц м-молчал перед людьми?.. Что они п-подумают? Скажут: «Всегда он с-слышал, да п-притворялся, ч-чтоб в тылу п-посидеть!» Нет, батя, сразу н-надо было доложить, к-когда з-заговорил. Упустил я тот м-момент…

— Ну, вот видишь, — примирительно сказал Кузьма Данилович. — А я тебе что говорю? Упустил…

Устин промолчал, отцепил от автомобиля дышло с быками и, передавая отцу веревочную налыгу, впервые гневно, даже с угрозой, посмотрел ему в глаза.

Кузьма Данилович схватил веревку, засуетился у быков, поспешая поскорее удалиться от кузни, от Устина…

10

Собрание в клубе лишь разбередило нарыв в душе Устина, хотя внешне шло все хорошо, только бы радоваться. В числе немногих передовиков он получил премию — пуд муки, пять литров керосина и полведра дегтярного мыла. Это была солидная награда: мыло и керосин в деревню привозили редко, продавали в крохотных дозах, и ключевцы иногда ездили на станцию менять на мыло мед и сметану.

Но самой веской и терзающей наградой для Устина прозвучали слова Степана Васенина:

— Как работает Устин Кузьмич, мы видим, знаем. А вот о фронтовых делах своих он рассказать нам никак не мог. Зато медаль рассказала. Только что Устин Дедушев получил медаль «За отвагу». Таков наш Устин, товарищи! Инвалид, а хоть один день, один час просидел, пробаклушничал?.. Спасибо тебе, Устин, от всего колхоза земной поклон!

Устин видел, как улыбались ему люди, с жалостью и уважением глядя на него. И он не мог притвориться, сделать вид, что не слышит. Он искренне сконфузился и покраснел от председательских слов и общего внимания, чувствуя себя здесь каким-то подложным, недостойным. Люди были открыты с ним, а он держал душу под замком.

Слово сказать дали Семену Грулеву. Тот встал со скамьи, шагнул к фанерной трибуне, приволакивая левую ногу, слабый, иссохший, больной. Перемогая одышку, он заговорил о близкой победе над фрицами, с болью выкрикивал имена павших ключевцев.

— …и не давайте в обиду землю нашу. В ней крови и слез наших премного будет. Я ить всех помню товарищей моих, кто в ней зарыт. Все они у меня тута!.. — стукнул себя в грудь Семен.

«Вот кого б жалеть и славить, а не меня… Вот кто угроблен под корень», — подумал Устин и шагнул навстречу Грулеву, дрожавшему, совсем ослабшему от своей взрывчатой речи, поддержал его, как раненого, и усадил рядом с собой.

Васенин предоставил слово еще одному фронтовику. К трибуне тяжелым шагом пошел Федор Бредихин. Он постоял немного, сгоняя с загорелого, лоснящегося лица улыбку деловой самоуверенности, затем окинул людей скорбно-торжественным взглядом и заговорил громко, зычно митинговым своим голосом:

— Фашист нас захотел нахрапом взять, ко мы все как один грудью встали. И наша кровь, и эти ранения, — Бредихин встряхнул над трибуной подпорченной рукой, — не пропали зазря. И совсем близок день…