Океан

Холод разбудил Студента. Разлепив глаза, он вышел из машины и огляделся. Машина стояла возле двух деревьев, рядом, спиной к костру, сидел Седой и смотрел на воду. Студент подошёл к костру, зябко кутаясь в куртку, и попытался согреться возле костра.

– Ты чего не спишь?

– Я уже выспался, – лицо отражалось синевой ночи, а сбоку на него прыгали красные блики от костра.

– Что-то быстро, – зевнул Студент.

– Сон делится на фазы и лишь одна из них очень важная – восстановительная и, причем самая короткая.

– Вот поэтому у тебя башка полна чёрте чего. Так и потеряешь грань между реальностью и сном. Лучше смотри, какое небо, – ещё раз зевнул Студент.

– Да, скоро рассвет.

– Седой, скажи мне, чем постоянно забита твоя колокольня, что тебе не дает спать?

– Война. Война в душе – это когда в одном организме находятся две соперничающие стороны, которые борются друг с другом. В этот момент тебя раздирает на куски. И эта война между бесом и ангелом, а ты сам всего лишь утешительный приз, который достанется победителю.

– Ну и кто выиграл, – закурил Студент, – бес или ангел? Хотя откуда в тебе ангел?

– Никто. Они постоянно воюют. Они же братья – ведь бес это тот же ангел, только в наказание выгнанный из рая.

– Какая же это война, – сделал он затяжку, – это шизофрения, причем последней стадии.

Седой хитро прищурил глаз.

– Если смотреть с медицинской точки зрения, то это болезнь, но никто еще не изучил, не понял причину или историю ее зарождения. Иногда душу заполняют непонятные страхи, тогда ты можешь запросто вскрыть себе вены, – Седой оголил руку, она была вся в рубцах.

– Страхи что это бесы?

Седой не ответил, а лишь продолжал смотреть в тёмную даль с непонятной улыбкой на лице.

– И есть лишь шанс стать Бесом. – Глаза его маниакально горели. Лишь те, кто знал Седого, могли понять, что в таком состоянии он проводит большую часть своей жизни.

– И когда же закончится твой кровавый след на земле, а, Бес?

– Не Бес, а Сатана, и никогда он не закончиться, потому как ты мой приемник на земле, наши души одинаковые. Тебя ведь тоже изгнали.

– Что ты несёшь. Из какого рая меня ещё изгнали? Не путай, я из ада сбежал.

– Когда-нибудь он тебе покажется раем, мы просто слишком рано встретились.

– Ты что, старик, думаешь, я всю жизнь буду убивать каких-то тварей из-за шизофреноидальных наклонностей. Да, ты спятил.

– Ну, так ведь убивал.

– Ну, так ведь за деньги.

– Деньги тут ни причем, ты же ведь раньше мухи не мог обидеть ни за какие деньги, а сейчас с тобой не потягается ни один киллер на этой грешной земле. Посмотри в мои глаза, и ты в них увидишь себя. Я тебя начал искать ещё тогда, когда ты не родился. Тебя, мытаря, не находящего себе места на этом свете, и никогда тебе не найти покоя.

– Ага, найдешь его, покой, только вот свяжись с таким как ты.

– Ты ещё просто слишком молод, хотя люди посторонние сказали бы, что тебе далеко за тридцать, а тебе на десять меньше. Ты называешь меня стариком, хотя мне пятьдесят.

– А ты что, девочка что ли? Обижаешься.

И тогда они оба засмеялись.

– С тобой, Студент, нельзя говорить серьёзно.

– А стоит ли? Серьёзно? Ведь тебя никто не сможет понять: любишь птиц, зверей, букашек, таракашек, тварей земных, а людей сортируешь и плохих убиваешь. Искал бы среди букашек самую плохую и давил бы. Я, может быть, тогда тебя ещё понял, сказал бы: – «Свихнулся дед». Так ведь нет, убивает и оправдание себе ищет. Да какие! Ажно башню рвёт. Почему же не отказываешься от денег?

– Эти вещи нельзя насильно вдолбить в голову, их надо понять и выстрадать. И эти муки познанья ты пройдешь, но помни, нельзя пройти одну дорогу дважды, как и вернуть время назад.

***

Вяземский быстро собирал табельный пистолет. Колобов точно видел, как он вставлял целую обойму, подвёл пистолет к виску и нажал на курок, раздался только щелчок. Колобов зажмурился.

– Отлично, – погладил пистолет Вяземский.

– Где опять моя ручка, – лазил в столе Маликов.

Гульц, закусив язык, со щенячьей радостью ребёнка начищал свою губную гармошку.

– Дурдом, – Колобов отхлебывал чай, от испарений которого потели его очки. – Какой дурдом!

– Видел сегодня Чеснокова, смурной, как сам дьявол. – Вяземский теперь целился в цветок на подоконнике.

– Скажешь тоже, – разглядел своё отражение Гульц в начищенной до блеска гармошке, – он, по-моему, всегда такой, ну может, только если когда спит, немного рожу попроще делает. Ему бы главную роль в каком-нибудь фильме ужасов, – разносил он по кабинету свой ехидный смех.

– Вы тут хоть на ушах стойте, но убирать за вас я всё равно не буду.

– Лёша, я тебе на день рождения фартук подарю, когда у тебя день рождения? – Гульц плюнул в свою гармошку и принялся натирать по-новой.

– Прошло уже.

– Прошло? Ох. Ох. Ну, тогда обломись Лёша, – ещё ехидней засмеялся любитель экстремальной музыки. – Лёша, ты к чему вообще стремишься в жизни?

– Ни к чему.

– Зря, вот у меня ни голоса, ни слуха, а всё равно к искусству тянусь.

Раздался телефонный звонок, Колобов поднял трубку:

– Да. Хорошо. – Положив её, он добавил: – Пошли, полковник зовёт.

Вид у Чеснокова был действительно суров.