Океан

– Здравствуйте, здравствуйте. Извините, что заставил вас подождать. Я вас ждал. Начинайте, пожалуйста…

Колобов со всей своей серьёзностью и желанием помочь самому себе приготовился излить свои проблемы.

Вдруг из-за двери, откуда появился врач, вышла совсем молоденькая девушка в белом халате с раскрасневшимся лицом, одергивая халат. Ей было на вид лет восемнадцать, не больше. Она вышла во входную дверь, он проводил её взглядом.

– Продолжайте, пожалуйста, я вас слушаю…

Колобов посмотрел на доктора, несмотря на всю его лощёность, ему было под пятьдесят, и какая-то ненависть пробежала от спины к голове к этому человеку: узенькие хитрые глазки, отвисшие щеки, пухлые пальцы в перстнях, запах дорогих одеколонов. Единственная мысль влезла в голову и не отпускала: «Вот ЧМО!».

Колобов медленно достал из кармана красную корочку, раскрыл и положил перед носом доктора.

– Майор Колобов, – далее он достал лист бумаги, и, чтобы ни улетел, хотя ветра в кабинете не было, придавил его наручниками.

– У меня есть заявление от потерпевшей. Ваши действия попадают под очень серьёзную статью.

Глазки доктора расширились до размера пятирублевой монеты.

– О чём вы говорите, майор?

Колобов сам себя не узнавал. Он вскочил и ударил по столу мясистой ладонью:

– О чём? – он подошел к нему в упор. – О сексуальных домогательствах к сотрудницам, о насилиях.

– Как наси…???

– Заткнись, сволочь, у меня есть заявления от потерпевших! Только чистосердечное признание облегчит твою сволочную участь, – он подвинул к нему лист бумаги вместе с наручниками.

«И этому уроду я хотел рассказать самое сокровенное на свете».

– Пиши, – он сел на стол рядом, скрестив руки на груди.

– Что писать?

– Всё писать.

– Я не хотел. Она сама.

– Пиши, как было, говорю, – кричал Колобов. Глаза у него горели яростью, а на лице сияла злая улыбка. – Быстро пиши.

Доктор стал что-то писать непонятным, как у всех врачей, почерком. Колобов вырвал у него лист, смял и бросил ему в лицо.

– Не надо мне тут твои слюни разводить. Разборчиво пиши, ведь в школе ты хорошо писал, правда ведь, – он подвинул ему чистый лист, – и если хоть что-нибудь соврёшь, порву.

Доктор не знал, что именно порвёт майор – новый лист или его, и стал действительно писать разборчиво и хорошо, содрогаясь от каждой фразы сквозь зубы тайком от злого майора.

– Нарожает мать уродов…

Доктор исписал весь лист, осталось немного места, вопросительно посмотрел.

– Пиши в конце: «Я урод и козёл, и больше так никогда не буду». Что смотришь? Так и пиши, – закричал Колобов. – Число и подпись. Сиди и жди своего часа. Чистосердечное признание облегчает понимание, – заржал он в лицо доктору, потом снова натянул на себя маску злобы, свернул лист, собрал вещи и направился вон из кабинета.

– А…, – что-то хотел спросить доктор.

– Я вас вызову… позже, – и хлопнул дверью.

В коридоре у Колобова разыгрался истерический смех. Он шёл абсолютно счастливым и довольным, сам себя не узнавая. «Да чёрт с ним, пусть снится».

Из дневника практиканта.

Бывает так, когда при всём комфорте жизни, сидя в уютном месте, наполненном радостным теплом и уютом, ты где-то вдалеке слышишь тревожную музыку, на которую поначалу не обращаешь внимания, хотя её можно и не слышать вовсе, сделав погромче телевизор. Но нет… Она тем и вкрадывается в твоё сознание, что звучит очень тихо, задевая тем самым тонкие струны твоей души.

Откуда она? Что тревожит в ней? Она ведь очень красива, эта мелодия. Может, тем и трогает, что на фоне общей радости очень грустна, и тебе непонятно, зачем она звучит.

Тетрадь Наумова пропала, по крайней мере я её больше не видел, да и не спрашивал. Может, кончилась. Теперь он сам показывал мне свои шедевры на отдельных листах, иногда на обрывках. Всё было наполнено, казалось, каким-то душевным уютом.

Старые корабли

Ты знаешь, так часто случается,

Как только шумный день кончается,

Мне снятся ночью силуэты кораблей,

Сменяя паруса, красивые они плывут по небу синему,

В холодном мире звёзд, туда, где им теплей,

Они угрюмы и задумчивы,

От моря всё давно получено,

Они давно забыли, что такое страх,

И жажда жизни неизведанной,

Их манит новыми победами,

Они летят вперёд на полных парусах.

Но музыка звучит, и я не могу её не слышать. И, несмотря на то, что Наумов изменился, глаза его стали добры и спокойны, в стихах уже не встречаются бесы и паскуды. Казалось бы, вернулась жизнь. Но я не сразу понял. В нём было состояние обречённости.

Может, муки притупили его боль, может, потрясения задавили страхи, задавили самый большой в жизни страх перед тем, что пугает нас больше всего на свете.

Как сильно нужно сжать в себе волю и разум и знать, что солнце, гревшее тебя и твою душу, скоро зайдет навсегда; запахи, краски, цвета всего живого улетят вместе с последним в твоей жизни ветром.