Океан для троих (СИ)

Рауль подхватил ее под живот, не снимая с члена, а наоборот — часто и мелко толкаясь и лишая всякого соображения. Дороти послушалась, и Доран скользнул ближе, пригибая ее голову к своему паху, лаская пальцами затылок, перебирая длинные локоны.

Дороти слепо потянулась вперед, повинуясь ласковым рукам, и раскрыла губы. Доран толкнулся ей в рот — жадно, сразу глубоко и замер. Дороти прижала к стволу язык снизу и надавила. Наградой ей был тихий вздох, и ласковые пальцы исчезли — твердая ладонь легла на затылок, не давая качнуться назад. Она сжалась и сжала в себе обоих — и Рауля лоном, и Дорана горлом. И получила два потрясенных выдоха.

— Да, вот так, возьми глубже, — просипел Рауль. — Только так. Не думай, моя капитан, не твое это. Просто пусти нас. Двоих сразу. Будет хорошо. Сладко будет.

И Дороти впустила, неумело лаская Дорана языком и губами, давая брать себя глубоко в горло, так что даже стонать не получалось, а тот и не отказывался — шумно выдыхая через нос и удерживая рукой за узел закрывающей глаза повязки. Словно действительно боялся, что Дороти непостижимым образом растворится и исчезнет.

Рауль точно с цепи сорвался — снова сменил член на пальцы, надавил там внутри, да так, что Дороти выгнуло, а потом прижался губами к ее ягодицам, к коже, которая горела уже вся — сначала от наказания, а теперь от удовольствия, прикусил несильно, лизнул широко и внезапно скользнул языком туда к пальцам. И жадным широкими мазками начал ласкать как раз там, где половинки ягодиц соединялись и ниже, собирая капли влаги. Дороти застонала, член Дорана не давал кричать громко, глушил жадные звуки. Поэтому она просто глухо мычала — от каждого сильного толчка внутрь рта и от каждого горячего прикосновения языка.

Долго продержаться не удалось, Дороти кончала так, как давно уже не приходилось, сильно выгибаясь и уже совсем бесстыдно насаживаясь на пальцы и язык.

— Влажная девочка. Вся мокрая для меня. Скользко будет, хорошо, — Рауль снова задвинул ствол внутрь, в еще пульсирующее лоно. — Еще хочу… Доран… не выпускай ее. Не отпускай.

— Не могу…

Доран толкнулся сильно, в самое горло, и Дороти ощутила языком мягкую пульсацию, она сглотнула, поняла, что дышать уже не выходит, и качнулась назад, выпуская член Дорана и насаживаясь на ствол Рауля.

Остатки наслаждения делали каждое движение глубоким, сильным, на грани боли. Рауль, кажется, почувствовал это, со звериной чуткостью, и потянул к себе, меняя угол. Дороти встала на колени и наконец сняла повязку.

Но смотреть ей не дали — закрыли глаза ладонью.

Снова Рауль.

Прикусил за шею, второй рукой подхватил под грудь, сминая полукружие, с дьявольской точностью сжимая сосок, и шепнул:

— Давай, моя прекрасная капитан. К дьяволу твои приличия, дай мне!

И Дороти подчинилась: прогнулась, подставляясь бесстыдно, словно демоница похоти, и ладонь с глаз исчезла.

Смотреть разрешили.

Любоваться.

Потому что Доран сидел в полумраке перед ней, на узкой койке в знакомой капитанской каюте “Каракатицы”, облизывал темные зацелованные губы и рассеянно ласкал свой крепко стоящий член, на котором еще блестела слюна Дороти.

— Хороша, да? — жадно прошептал Рауль, неглубоко и почти нежно толкаясь внутрь. И добавил: — Моя. Твоя. Наша.

Уперся лбом в шею и содрогнулся, изливаясь.

Помечая изнутри.

И Доран наклонился, целуя Дороти в живот, а потом скользнул губами к груди. Облизал соски по очереди и приник к губам, как умирающий от жажды к роднику.

Дороти прошило даже не пиком наслаждения, а чем-то более глубинным. Таким, что меняет все навсегда. Бесповоротно.

…Рауль уснул к вечеру, вымотав, выдоив до дна и себя, и Дороти, но даже во сне не разжимал объятий.

В капитанской каюте царил полумрак — снаружи как раз садилось солнце. Через щели в ставнях внутрь проникали тонкие красные лучики, отражаясь от серебряных подсвечников и золотого шитья на портьерах и занавесях, один из бликов скользнул по руке Дорана, той, которая так и осталась черной, и заплясал на гранях широкого браслета из серебра на его запястье. С темными рубиновыми вставками.

— Приходится прикрывать перчаткой, — тихо сказал Дор. — Иначе через рукава рубахи просвечивает как маяк — в таверне в порте Вейн пива попить не давали. Орали: “Сипакна пришел”. Демон, по-местному. И норовили священным молоком облить. А я разбавленное пиво не пью, ты ж знаешь.

Дороти осторожно провела пальцами по изогнутым в улыбке теплым губам и осторожно попыталась выбраться из хватки Рауля. Не вышло. Тот растопырился кракеном и не пускал: своим привычкам за год не изменил, и смертный грех алчности по-прежнему был с ним.

Даже усилился.

Дороти, смирившись, откинулась на кушетку и улыбнулась:

— Догадываюсь, кто прикрыл браслетом. Красиво. Стоимость твоей головы и руки сравнялись?

— Утроились. Я теперь живой, а боятся меня как мертвого — грех не воспользоваться.

— Ты пугаешь, Пес грабит?

— Иногда мы меняемся. Чтобы не скучать.

— Ты его… вспомнил? — спросила Дороти, хотя на деле хотела спросить другое.