Океан для троих (СИ)

— Все морские дьяволы, как же хочу, чтоб глубоко, — тихо выговаривал Морено, сбиваясь с ровных толчков на какой-то бешеный ритм и замирая, пережидая, пока удовольствие, поступившее к самому пику, немного схлынет. — Глубже, чем ты можешь дать. Вот так. Чтоб за весь год вытрахать. За тот год, пока я мог только перед сном о тебе вспоминать, дьявол побери, кулаком. Пока ты там на своих балах и охотах скакала.

Он таранил Дороти сильно, рвано, терся бедрами о горячие, покрасневшие от порки ягодицы и шептал, то зло, то нежно. То давил на спину, не давая пошевелиться самой, то отпускал. И брал как обещал — жарко, сильно, долго.

Наслаждение копилось, скручивалось в тугой клубок, но никак не могло стать полным — одного члена Рауля было мало, хотелось еще его рук. Или своих. Любых, лишь бы получить возможность провести по средоточию наслаждения вверх-вниз и надавить, пока чужой ствол внутри раскрывает все сильнее. Долбит, точно прибой.

И Дороти не выдержала, попросила тихо:

— Развяжи!

— Чтоб ты снова надумала себе ерунды и сбежала замуж за какого-то сивого мерина? Выкуси, Дороти. Так справишься.

— Не могу…

— Ничего, я же выучился этой твоей дряни из храмовых книжек, вот и ты сумеешь, — Рауль, показывая всю серьезность угрозы, толкнулся чуть глубже, специально нажимая там, где хотелось больше всего.

Дороти, не выдержав, вкруговую потерлась бедрами о жесткое покрывало, но ее прижали, лишая желанного трения, и прошептали на ухо:

— Мы сегодня не спешим. Верно? Дай мне глубже, и все будет. Попроси меня взять тебя — и я развяжу тебе руки, чтобы ты могла ими раздвинуть для меня свою круглую попку. Чтобы показала, какой ты умеешь быть. Такой, что за тебя и сдохнуть не жалко, да? И что тебя нельзя отпускать дальше десяти ярдов от койки…

— Рауль…

— Что? — Морено прикусил ее за шею и вынул член почти полностью, оставив внутри только крупное навершие. — Что, моя прекрасная капитан? Развязать? Хочешь быть моей целиком?

— Да…

То, что узлы и впрямь были с секретом, Дороти поняла по тому, что у Рауля на то, чтобы освободить ее руки, ушло всего мгновение — раз, и веревки ослабли, а потом и вовсе распустились. Исчезли путы с пояса.

Морено замер выжидающе, больше не толкаясь внутрь, лишь гладил Дороти по наверняка розовой от стыда и возбуждения шее, потом нагнулся и шепнул:

— Ну же! Дай мне…

И Дороти сделала, что от нее просили — выгнулась, завела руку за спину и разрушила последний бастион стыда, который и без того шел глубокими трещинами.

— Вот так, — Рауль толкнулся внутрь, рыкнул невнятное и поцеловал Дороти в губы — жадно, по-собственнически, потом перехватил вторую руку за запястье, не давая коснуться себя. — Вот видишь, как с ней надо…

Дороти не видела, потому что повязка по-прежнему плотно закрывала ее глаза, и сначала даже не поняла, что говорит Рауль не ей, а о ней, — слишком хорошо было, слишком сладко.

После всего холодного, бесприютного года, после грызущей тоски, она наконец ощущала себя живой. И нужной.

С кем-то. Важным. Выбранным. Незаслуженным.

Поэтому второй голос, который раздался откуда-то сбоку, заставил ее вздрогнуть и замереть.

— Вижу. Возьми ее глубже. Да… Какая красивая… Жаль, темно. Надо больше свечей!

Доран говорил тихо и сипло, точно был простужен.

Дороти дернулась, пытаясь выбраться из-под Рауля, но ей не дали — крепко вогнали ствол и с силой прижали за плечи к кровати, а когда она снова взбрыкнул, прошептали в ухо:

— Нет, так дело не пойдет, — усмешка в голосе Рауля была не злой, а какой-то острой. Словно его заводила растерянность Дороти. Заводило присутствие Дорана, то, что он все видел. — Я еще свое не получил.

— Можно подумать, у тебя кто-то когда мог что-то отобрать, — теплая усмешка окатила с головой.

Теперь голос Дорана звучал близко, а потом Дороти мягко выдохнули в губы, и она застонала бессильно, насаженная на клинок одного любовника и вдыхая запах второго.

Чужих. Своих. Обоих.

Доран ее поцеловал, легко, мимолетно — как уже тысячу раз целовал в тех самых снах, но теперь все было взаправду и в тысячу раз прекраснее. Дороти оставила все на потом и просто разрешила себе быть. С ними и самой собой.

Ее снова поцеловали — сначала нежно, невесомо, точно перышком прошлись. Но Дороти было мало, она прошептала:

— Еще! — разрешая сразу и все. И всем.

Ее поняли, послушались — жадно смяли губы, вторглись языком, обхватили за шею, а потом отодвинулись, выдыхая судорожно.

— Доран, — только успела прошептать Дороти, и ее, точно по сигналу, поцеловали снова. И снова. Не давая вдохнуть, мучая ее губы — своими, теплыми, солоноватыми.

Рауль отодвинулся, перестал наваливаться, дотронулся легкой лаской до шеи, провел кончиками пальцев по спине и прошептал:

— У нее сладкий рот, да? Ты смотрел — я тоже хочу смотреть. Видеть, как ты возьмешь ее спереди… Пусть она приласкает тебя языком по всей длине, а потом возьмет глубже, пусть даже стонать не сможет, а я сделаю так, чтобы она попыталась.

— Делай, — согласился Доран прямо в губы Дороти и отодвинулся.