Океан славы и бесславия. Загадочное убийство XVI века и эпоха Великих географических открытий

Загадка этого всадника на Азорских островах остается нерешенной и по сей день. Комментаторы XVII и XVIII веков полагали, что статую могли воздвигнуть финикийцы или карфагеняне, которые, по мнению некоторых, добрались до Америки задолго до Нового времени. Более скептические современные версии предполагают, что монумент – плод воображения: фрагмент вулканического происхождения, в котором наблюдатели увидели то, что хотели увидеть, или ложное воспоминание, восходящее к всаднику, изображавшемуся на средневековых картах: он предупреждал моряков не выходить за пределы безопасного восточного побережья Атлантики. У Дамиана, который как-никак видел фрагменты этой статуи, сомнений не было – разве в античности не проследили, спрашивал он, историю Египта за 13 000 лет до его жизни? Кто может рассказать, что появилось, что исчезло и что забыли за такое время? Он указывал, что такие великие географы, как Геродот и Помпоний Мела, свидетельствуют, что в течение египетской истории даже солнце четыре раза меняло свой ход, и дважды случался период, когда оно заходило там, где сейчас восходит. У Дамиана имелось собственное излюбленное объяснение статуи и неразборчивой надписи под ней. По его словам, такие предметы во множестве рассеяны по Норвегии, Готланду, Швеции и Исландии, жители которых задолго до появления христианства были талантливыми мореплавателями и оставили каменные свидетельства о своих подвигах – скульптуры огромных размеров, подобные этой. Кроме того, существовали люди, умевшие читать их почти забытые письмена, например, епископ Уппсальский Иоанн Магнус из Швеции, с которым Дамиан познакомился в молодости во время своих путешествий по Балтике. По словам Дамиана, послать на Азорские острова человека, способного разгадать эту тайну, несложно, если бы только короли стремились к познанию мира так же, как к извлечению из него прибыли[62].

Единственное, в чем мы можем быть уверены, по словам Дамиана, – здесь он перефразирует Соломона, предполагаемого автора Книги Екклесиаста, которую перевел за несколько десятилетий до этого, – что нет ничего, чего не существовало бы раньше: и нет ничего нового под солнцем[63], и даже само солнце много раз меняло направление движения. Неудивительно, что в сознании Дамиана все подобные вещи – норманны, древние плавания, изменение хода солнца – слились воедино, ведь он столкнулся с ними одновременно, в особенно бурный период за двадцать с лишним лет до этого.

V Дом Индии

Появиться в Антверпене в 1520-х годах, как это было с Дамианом, означало оказаться в чем-то необычайно новом. Недавно заново выстроенный речной форт с’Херен Стен напоминал лиссабонский Торре-де-Белен, а сам город походил на храм торговли, где роскошные здания стояли как памятники могуществу купцов. Парящие башенки рынка Гроте Маркт, готические галереи здания торговой биржи (Ханделсберс), гильдии, похожие на соборы, – все это превращало прибытие товаров в нечто вроде паломничества к богатству. На улице, разделявшей полукруглый город на две части, Дамиан, которому на момент приезда было немного за двадцать, несколько лет проработал секретарем португальского Дома Индии, расположенного неподалеку от Синт-Якобскерк, церкви святого Иакова. Предполагалось, что это вторая церковь Антверпена, однако ее исполинская башня, до сих пор возвышающаяся через дорогу от дома, где жил Дамиан, грозила затмить шпиль городского собора. Церковь святого Иакова издавна служила промежуточной станцией на пути паломников в Сантьяго-де-Компостелу в Галисии – своеобразным напоминанием о том, что движение между Нидерландами и Пиренейским полуостровом не является чем-то новым; но, как заставляла предположить эта башня, гораздо более активный поток теперь шел в другом направлении, особенно после того как Испания и Фландрия объединились в империю Габсбургов Карла V. Дамиан был всего лишь одним из тысяч людей, ежегодно приезжавших в Антверпен в 1520-х годах и превративших этот маленький порт в эстуарии Шельды в один из крупнейших городов Европы. Хотя рыночные площади, стены и окружающие поля являлись стандартными признаками позднесредневекового города, они не могли замаскировать новую суть Антверпена: он стал местом, где ничего не производилось, но все продавалось – поистине всемирным городом[64].