Океания. Остров бездельников

За ним следует Брайан — пацан, которому поручено исключительно трудное дело: ровно держать сосуд с маслом, следуя нога в ногу со Смол Томом и не сталкиваясь с опасным металлическим предметом, раскачивающимся перед ним. И если не считать незначительных пауз и наклонов, он безукоризненно справляется со своими обязанностями в полном соответствии с торжественностью момента.

Далее появляется отец Джошуа, облаченный в роскошный стихарь, расшитый золотом и пурпуром, а за ним дьякон Хилари с крепко затянутым пояском на своей необъятной талии. Его круглое, жизнерадостное лицо сияет, и это сияние нарушают лишь капли пота, сбегающие ручейками из–под его седой шевелюры и соединяющиеся, как лемминги, на подбородке.

За ними идут двенадцать мальчиков лет девяти–десяти в чистеньких рубашечках и штанишках. У каждого в руках палка, заостренная на конце, на острие которой насажена свеча. Все свечи наклонены в разные стороны, и те, у кого они отклонились слишком сильно, пытаются выпрямить их, обжигаясь горячим воском. К тому же все члены процессии обладают своим чувством ритма и разной степенью сосредоточенности, но чудесным образом достигают алтаря практически без происшествий. Мальчики расходятся в разные стороны, Смол Том совершает фантастический оборот вокруг собственной оси на семьсот двадцать градусов, и последние звуки песнопения затихают.

Служба представляет собой несколько упрощенный вариант классического англиканского молебна, слегка видоизмененного, чтобы соответствовать образу жизни островитян. Первая строка «Отче наш» звучала «Еду насущную дай нам днесь», поскольку хлеб не играл существенной роли в местной диете, а притчи изобиловали образами рыб и пальмовых деревьев, и из них почти полностью были изгнаны ослицы и агнцы. Отец Джошуа ловко руководил службой.

Затем наступает звездный час дьякона Хилари, и он читает проповедь на пиджине, в которой фигурируют великан, игуана и сотни людей, которых те чуть было не съели.

К несчастью, слова отца Хилари падают на каменистую почву, ибо никто из малышни, которой адресован его пафос, не понимает пиджина, а в результате вся проповедь становиться столь же бессмысленной, как демонстрация слайдов слепым. Однако отец Хилари невозмутимо хохочет в конце своей истории, хлопает себя несколько раз по бедрам и бесцеремонно шлепается на ближайшую скамью, сметая на пол несколько светловолосых девчушек, которые с испугом поднимают к нему свои татуированные личики.

Не успевают прихожане исполнить первые стихи «Слава Тебе, Господи», когда снаружи доносится страшное дребезжание. Малыши, уже успевшие разоблачиться и теперь играющие в куличики в проходе, бросаются обратно по своим местам. В дверном проеме, освещаемые сзади слепящим утренним солнцем, появляются силуэты каких–то людей. Шесть мужчин и юношей, возглавляемые Кисточкой, облачены в набедренные повязки, головные уборы из дельфиньих зубов и бусы. Их лица и тела разрисованы известью, а на груди болтаются ожерелья из ракушек, блистающих как перламутр. В руках они держат пальмовые листья, олицетворяющие весла, а к их щиколоткам привязаны целые связки сушеных орехов, которые и создают громкое дребезжание при каждом шаге. Скользящими движениями участники процессии пробираются сквозь паству в такт вновь возобновившемуся пению. Они окружают алтарь и замирают, опустив головы, пока последнее «аминь» не звучит в благоухающем пространстве.

Отец Джошуа, не обращая никакого внимания на четырех воинов, вплывших в церковь на невидимом каноэ, преломляет хлеб, разливает вино и раздает облатки. Глаза у меня вновь начинает щипать, и я уже думаю, не придется ли мне насыпать песок в контактные линзы, чтобы объяснить их красноту.

Однако, как только мы выходим из церкви, напряжение спадает и ребятня, освободившись от ограничений, накладываемых пребыванием в храме, бросается врассыпную, останавливаясь лишь для того, чтобы пнуть зазевавшегося кота или шелудивую собаку, которые во множестве бродили у подножия «погребального» холма. Там, под кучей банановых листьев и раскаленных камней, целый день нагреваемых огнем, лежит свинья. Когда листья снимают, передо мной предстает самое невероятное зрелище. Такое ощущение, будто животное, которое еще утром выглядело вполне упитанным, растаяло и усохло под воздействием огня. И теперь оно лежало, раскинув по сторонам все четыре ноги, напоминая тигровую шкуру, украшавшую пол в замке какого–нибудь средневекового барона. На спине зверя застыли лужицы жира, капли которого свисали и с морды вепря. Как выясняется, его даже не освежевали, и щетина топорщится во все стороны, словно вепрь выражает свое негодование подобным обращением с собой. К счастью, он хотя бы не смотрит на нас осуждающим взглядом, поскольку глаза у него уже вытекли. Это блюдо все ждут, пуская слюнки. Но я решаю ограничиться ямсом и, развернувшись, направляюсь к прогалине, где собираются жители деревни. По дороге спотыкаюсь об окровавленную грудную клетку, и только тут до меня доходит, каким образом свинья приобрела подобный вид.