Ох и трудная это забота - из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Был по-праздничному накрыт стол и приготовлены свечи. Оккупировав любимое кресло, Степаныч меланхолично наблюдал волнение Мишенина, что словно зверь в клетке мерил горницу шагами. Иногда он замирал, будто натыкался на невидимую стену. Остановки отчего-то непременно сопровождались движением бровей. Видимо, преграда тут же исчезала, отчего «зверь» восстанавливал свой слоноподобный ход.

— Ильич, ну ты точно барышня в ожидании сватов.

— Борис Степанович, как вы не понимаете! Это же так трудно… — Математик хотел еще что-то добавить, но, задохнувшись паузой, только махнул рукой и ускорил шаг.

— М-да, муки творчества неисповедимы. А шею ты, батенька…

Замерший напротив дома цокот копыт прервал попытку Федотова развить очередную глубокую мысль.

Мишенин, метнувшись к окну, застыл доберманом у своего наблюдательного пункта.

— Приехали, — обреченно вымолвил он, теребя накрахмаленный воротничок.

— Приехали, так приехали, — прокряхтел Борис, направляясь отпирать дверь. — Честно говоря, я подозреваю, что тебя сегодня не украдут, а жаль.

Мишенин, выравнивая идеально разложенные приборы, последнего явно не услышал. Он был весь в ожидании предстоящей «справедливой» критики.

Видимо, волнение Мишенина передалось и Звереву, чем иначе можно было объяснить, что к дверям он успел первым.

Дальше произошло неожиданное.

Пинком «отворив» дверь, в горницу ворвался разъяренный Гиляровский. Перекрестился, будто прошелся по матушке. Шумно плюхнулся на лавку. Рукав шубы лихо смел приборы к краю, а на свободное место рухнулась пухлая рукопись, демонстративно припечатанная могучей ладонью.

Побледневшему математику бросилось в глаза, что написанные его рукой листы были испещрены редактурами дядьки Гиляя.

Через мгновенье все синхронно повторили действия Гиляровского, молча влившего в себя свой любимый «напиток».

В тишине отчетливо звучал хруст квашеной капусты, перемалываемой челюстями собравшихся. Звуки эти слышал один Мишенин. Сомнамбулически опрокинув в себя рюмку, он замер, не ощущая вкуса.

— Кто это написал! — нос дядьки Гиляя, как красная стрелка компаса, уверенно повернулся в сторону Математика. — Кто, скажите мне, такой борзописец?

— А какие могут быть претензии к кроватям? — выпятив грудь, нагловато попытался спасти товарища Зверев.

— Что!? — нос с красными прожилками рванулся в сторону Психолога. — Не ваши ли слова, молодой человек, о месте рядом с парашей!? Я спрашиваю, — нос вновь повернулся к Математику. — Кто это написал?

На Мишенина было страшно смотреть. Бледный как полотно, он лихорадочно теребил мгновенно потемневший воротник. Федотов с восторгом наблюдал этот спектакль. «Молодого дарования» ему не было жаль.

Оставив в покое воротник, Ильич с мольбой произнес:

— Владимир Алексеевич, это же проба пера. Мне очень трудно, неужели все так плохо?

Вместо ответа дядька Гиляй плеснул Мишенину, схватившему свою рюмку, словно спасательный круг.

— А ну, погодь! — рявкнул грозный репортер, разливая всем остальным. — Эдак вас, батенька, удар хватит. Вы мне скажите, где вы учились такому правописанию? Где?

Только сейчас до друзей стало доходить, чем именно вызван гнев грозного дядьки. Даже «начинающий романист» догадался, что его дела не столь плачевны.

— Ну, это…

Договорить Доценту не дал Федотов:

— Владимир Алексеевич, мы только учимся.

— Вы учитесь? Вот-те на! Вас, Борис Степанович, в суфлеры не нанимали, — нос на этот раз нацелился в грудь Федотова. — Это черт знает какое издевательство над русским языком! С какой это стати вы удумали ставить приставку «бес» перед глухими согласными? Нет такой приставки в русском языке! Нет и никогда не было! — кулак репортера грохнул по столу. — Что это за «бесчестный» господин Гадюкин? Неужель никому из вас не ведомо, что писать следует «безчестный»?

— Приплыли! — глядя на бушующего репортера, обреченно произнес Дима. — Нас сейчас высекут.

— Вас мало высечь! — нос вновь сделал пол-оборота. — Отчего это вы забыли, что существительные имеют разные окончания во множественном числе? Почему вы не знаете, что писать надо «красныя рубахи» и «красные носы»? Ну ладно, черт вас дери, пусть вас не учили, но вы не могли не слышать, как все вокруг разговаривают! Что за дикое упрощение родной речи? — бушевал Гиляровский, на этот раз в адрес Дмитрия. — О расстановке еров и ятей я не могу говорить без содрогания. Это ужас, господа. Ужас! Ужас и форменное безобразие!

Разошедшийся дядька не глядя хлопнул услужливо наполненную Федотовым рюмку.

— И говорите вы ужасно. Теперь я понимаю, к чему может привести реформа русского языка! А я-то по простоте душевной ее поддерживал! Нет и еще раз нет этой реформе. А как вы говорите и пишете, так одной реформой не отделаться. Да откуда вам знать о реформах, — горестно махнул рукой репортер, — вы даже не ведаете, что реформа языка готовится под таких неучей, как вы. Жизнь вдали от родины на пользу вам не пошла. Нет, не пошла.

«Кажется, остывает», — констатировал про себя Зверев, демонстративно выражая глубочайшее раскаяние.