Она выжидательно посмотрела на меня, как будто дала вполне разумное объяснение и была уверена, что я на это куплюсь.
Она говорила как ученый, женщина, которая, в отличии от Бруссарда, видела мир очень четко. Бело-черным, без оттенков, даже когда говорила об эмоциях и отказе от нас.
— Значит, вот так это было? Ты решила, что быть матерью не для тебя, и поэтому ушла?
— Ты слишком эмоциональна.
— Я человек.
— Тогда старайся сильнее. Как мой ребенок, ты должна иметь в своем распоряжении достаточно интеллекта. — Она вздохнула. — Раз выяснилось, что ты не знала моего имени, видимо, твой отец сдержал условия сделки.
У меня все похолодело.
— Какой сделки?
— Он не будет обсуждать меня, а я не буду вмешиваться в его воспитание, просить алименты, усложнять развод или вызывать какие-либо другие неприятности. Не то, чтобы я вмешивалась — мне это было неинтересно. Но его желание дать тебе «нормальное детство» оказалось его единственной заботой.
— Ты его любила?
— Конечно, я его любила, но это не главное. Нет смысла связывать себя с кем-то, если вы несчастливы. Я не была счастлива, поэтому решила двигаться дальше.
Тонким ухоженным пальцем она отодвинула рукав, проверив время на тонких золотых часах, и снова посмотрела на меня.
— Я уделила тебе все время, что у меня было. Этого должно быть достаточно. Надеюсь, теперь ты знаешь, что я не жалею, что у меня был ребенок.
Она сказала это так, как будто сделала мне одолжение, будто бы то, что она об этом не жалеет, было сродни подарку. В качестве утешительного приза — не очень щедро.
Ярость накрыла меня так стремительно, что я еле успела стиснуть пальцы, чтобы не ударит ее, стирая улыбку с ее лица.
Это не первая и не последняя история о брошенных родителями детях. Но мне никогда в голову не могло прийти, что кто-то может быть настолько безразличен к этому.
Она была словно чистый лист и казалось озадаченной или даже раздраженной тем, что я не вижу ее такой, какой она видит себя.
На мгновение мне показалось, что я вижу ситуацию со стороны, наблюдая, как я пытаюсь разобраться в моих бушующих эмоциях. Я поняла, пока наблюдала за собой и за ней, за тем, как смотрю на нас как на мать и дочь, что потребуется время, чтобы разобраться с эмоциями. Принять то, кем она была, и быть благодарной за то, что мой отец меня защитил.
Это вызвало еще один поток эмоций — но на этот раз из-за него. Она понятия не имела, через что он прошел в качестве отца одиночки, заботясь обо мне и воспитывая, особенно после начала войны, когда закончились деньги, и ему пришлось зарабатывать хоть чем-то, продавая сухпайки и бутилированную воду.
— Как ты могла просто уйти, как будто у тебя не было обязательств?
— У меня были обязательства. Очень важные. И я даже в этом преуспела.
— Например, «Икар»? Не он ли одно из твоих обязательств?
Она застыла, а ее лицо стало непроницаемым. И в ее глазах отразилось что-то еще, что-то, что я не смогла распознать, так как практически ее не знала. Но это было намного страшнее, чем раздражение, которое еще минуту назад отражалось на ее лице.
— Мне больше нечего тебе сказать. И поскольку ты выглядишь относительно сообразительной персоной, возможно, тебе повезло, и от меня тебе досталось больше мозгов, чем от твоего отца. — Она изобразила улыбку на своем лице, горькую и холодную улыбку. — «Икар» — не твое дело. А мое, и я очень, очень тщательно защищаю свое. Ты можешь уйти прямо сейчас, или я могу позвонить Сдерживающим, и тебя заберут.
Она выжидающе посмотрела на меня.
— Я сейчас уйду, — сказала я, и мне понадобился весь мой контроль, чтобы взять себя в руки и сказать это вежливо.
Она кивнула.
— Полагаю, я больше тебя не увижу. Мне не нужно, чтобы меня отвлекали.
Но план мне не понадобился.
Они вышли из-за угла, три агента Сдерживающих с рациями и электрошокерами, пристегнутыми к поясам. Они меня опередили. Она как-то подала им сигнал, пока мы находились на парковке. Пока мы разговаривали, в момент, когда она встретила свою повзрослевшую дочь в самый первый раз, она предупредила их.