Охота на дьявола

Однажды Кумский арестовал женщину, и милиционер (именно от него и узнал Костоев эту историю) спросил его, можно ли уже вызвать машину, чтобы доставить арестованную в КПЗ.

— Не надо машины, — к удивлению милиционера, ответил Кумский и велел привести в прокуратуру детей этой женщины.

Мне не раз приходилось писать о склонности следователей худшего типа к шумным, прилюдным арестам (например, в день рождения подозреваемого или в Новый год), к унизительным конвойным шествиям — но тут был задуман спектакль особого рода.

По улицам шла женщина, милиционер спереди, милиционер сзади, а следом с плачем бежали дети, десяти — двенадцати лет ребята.

И смотрел на все это из окна своими светлыми глазами высокий лысый человек.

Он был приговорен к расстрелу, но расстрелян не был (Верховный Совет заменил расстрел на двадцать лет особого режима потом эти двадцать лет были заменены на 15).

Все следователи одним миром мазаны, говорите? Да вы что! Меж ними пропасть! Непроходимая! — между теми, кто защищает нас от преступного мира, и теми, кто под видом борьбы с преступностью работает на себя, фальсифицирует, липует, насильничает — губит неповинных. Резкий перепад уровней профессионализма, образованности, культуры, но в тех уголовных делах, которые встретились (и еще встретятся) нам в этом рассказе, на первый план выдвигается нравственная сторона проблемы.

Формально следственный аппарат разделен сейчас на три части — те, что в прокуратуре, милиции и госбезопасности. Но самым главным представляется мне другое разделение следователей — на профессионалов и портачей, на порядочных людей и тех, кто забыл о долге, чести и совести. С великой тревогой вынуждены мы признать: следственный аппарат сейчас ослаблен невероятно, и в нем сейчас берут верх «худшие». И причиной тому не только общий упадок власти в стране.

С приходом Горбачева общество двинулось по пути создания правового государства, медленно двинулось, делало в этом направлении всего лишь первые шаги, но шаги эти были довольно уверенны. И очень быстро результаты стали ощутимы. Беззаконная практика, когда человека сперва бросают в тюрьму, а потом начинают доказывать его вину, была запрещена — и разом опустели до того перенабитые тюрьмы (я сама видела в Бутырках и Матросской Тишине полупустые и вовсе опустевшие камеры, зато сидели в них действительно опасные преступники — работники тюрьмы, в особенности надзиратели, говорили, что служба стала труднее). Главное — начала укрепляться судебная власть, судьи почувствовали некоторую независимость (от прокуратуры, от партаппарата), появились оправдательные приговоры, которых, повторю, страна до сих пор не знала. Восстанавливалось попранное равенство сторон, с адвокатами стали считаться, они уже не говорили как раньше, в пустоту. Беззакония следователей встречали в обществе резкий отпор. Словом, стала крепнуть правовая система.

Нетрудно было предвидеть раздражение худшей части следственного аппарата — потеряв возможность практически бесконтрольного ареста (который, повторим, означает для них возможность получить человека в полную свою власть), они становились совершенно беспомощными. И начался саботаж. Следователи этого типа демонстративно перестали арестовывать опасных преступников, знаю случай, когда даже адвокат считал, что его подзащитного необходимо взять под стражу, настолько тот опасен, — но следователь отказался, заявив, будто бы им вообще запрещают арестовывать и тем мешают бороться с преступностью. Все это не выходило за рамки обычной демагогии, но вот то, что произошло далее, вряд ли кто мог предвидеть.

Когда поднялась «демократическая» митинговая волна, иные из следователей, особенно те, кто мог опасаться кары за свои беззакония, вскочили на нее с большой ловкостью, громко вопя о том, что они и есть демократы, главные борцы с коррупцией партаппарата, что за это их и преследуют. О, как они обличали! — в печати и по телевидению, направо и налево, «по горизонтали и по вертикали», громко обвиняя людей, главным образом тех, кто так или иначе пытался им противостоять, в тяжких преступлениях (как правило, во взятках), не представляя при этом ни малейших доказательств.

В цивилизованном обществе, в нормальном государстве только безумец мог бы отважиться на такое: по десять раз в день бездоказательно обвинять людей в тягчайших преступлениях. Но обвинения эти, дикие и бездоказательные, вполне подошли ураганному безумию людских множеств. Социальная психопатия правила свой бал открыто и беспрепятственно.