Охота на дьявола

Так и пошло: сперва Парин констатирует грубое нарушение закона, а потом объясняет, почему уголовное дело, возбужденное в связи с этим беззаконием, обязательно надо прекратить. Яшкин-отец оговорил себя, потому что у него посадили жену и заявили, что она будет сидеть до тех пор, пока он не «сознается» в убийстве; был известен и оперуполномоченный, который таким образом вымогал и получил «признание», известен был и следователь, который держал Антропова в тюрьме. Как поступил В. Парин в данном случае? Он взвалил всю вину на одного опера, однако, «учитывая» и т. д. счел «возможным и необходимым (!) уголовное дело относительно него прекратить». Неужто в самом деле это было так уж необходимо? И неужели же возможно?

На что рассчитывал В. Парин, когда писал это свое немыслимое постановление — на невежество тех коллег, которые станут его читать, или на их бесстыдство? А может быть, просто на их равнодушие?

Но Водянкин! Водянкин, признавшийся в пяти убийствах!

Этот эпизод заставил В. Парина потрудиться — а в нашей памяти вызвал бессмертный образ ужа, того, что на сковороде. Сперва следователь, как мы помним, установил, что Водянкин, тоже психически больной и тоже до крайности безвольный, оговорил себя под давлением оперуполномоченного Калинина, который грубо нарушил нормы УПК (и был за то «обсужден на совешании и строго предупрежден»). Изложив все это, В. Парин вдруг тут же написал, что заявление Водянкина о том, будто бы Калинин ему угрожал, опровергнуто. Ну сказал бы — не доказано, а то — опровергнуто! Чем же и каким образом? Да все тем же самым, очень простым — показаниями самого Калинина, который, разумеется, угрозы отрицал. Правда, он не исключал возможности того, что действительно вынимал из сейфа пистолет, но, по всей вероятности, делал это, когда ему нужны были лежавшие в сейфе документы, вместе с ними приходилось доставать и пистолет, — а между тем это ведь тоже один из штампованных методов следователей худшего типа, один из приемов беззакония — как бы невзначай и в то же время весьма многозначительно показывать подследственному пистолет.

Значит, был пистолет, значит, умышленно или неумышленно вынимали его из сейфа, стало быть, он был одной из причин самооговора?

Вот тут-то и наблюдаем мы извив, который заставил нас вспомнить об уже и о сковородке. В. Парин считает, что не беззакония были причиной самооговора — всему виною сама натура Водянкина, который «будучи психически больным человеком, стремился обратить на себя внимание, представиться волевым человеком, то есть показать те качества, которые у него полностью отсутствуют, и использовать (!) с этой целью самооговор».

Мы уже видели этот прием, когда оправдывая самооговор, объясняют его тем, что следователь стал как бы жертвой подследственного, который ввел его, бедного, в заблуждение своей податливостью — так объяснял беззаконие милиции В. Степанов в деле Полякова. А теперь вот В. Парин придал этому приему новый оттенок, новую интересную краску, заявив, что хитрый Водянкин «использовал» самооговор, так сказать, в личных целях самоутверждения. На пути к могиле.

Можно подумать, что юрист Парин не знает, что такое допрос, каков его порядок, утвержденный в законе, как проверяются показания подследственного (тем более если это больной человек), представления не имеет о том, что признание подследственного должно быть подтверждено другими доказательствами.

Постыдное дело (неловко о нем и писать), но более чем поучительное, поскольку позволяет заглянуть в «лабораторию», где привычно и без всякого стеснения от имени власти оправдывается беззаконие.

А что до ужа на сковородке, то коль скоро мы прибегли к этому образу, то и продолжим его, задавшись вопросом: что же в данном случае играет роль сковороды? Или иначе говоря, что побудило юриста Парина ступить на путь всех этих хитростей и уверток? Давление со стороны начальства или его собственная позиция в подобного рода делах? Впрочем, есть все основания полагать, что и стремление начальства и его собственное стремление имеют общий источник: уверенность, что корпоративные интересы — это самое важное, это святое.

— Прочли? — спрашивает Костоев, когда я возвращаю ему том надзорного дела, и прибавляет в бешенстве: — Внаглую сажали, внаглую расстреляли! И вы думаете, кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь в нашей державе ответил за это?

Тут как раз время вспомнить и о Чикатило, обратиться к самому первому в череде его чудовищных преступлений, шахтинскому делу, ведь, в связи с этим преступлением тоже был расстрелян невиновный — Александр Кравченко. Именно с этого эпизода и начинает свою книгу Р. Лурье и довольно подробно о нем говорит — но я не убеждена, что всегда правильно объясняет. К тому же уравновешенный, лишенный динамизма рассказ как-то не вполне соответствует — ни данному сюжету с его погибельной, жгучей проблемой, ни характеру Иссы Костоева с его энергией и темпераментом. Кроме того, может быть, иные факты автору и неизвестны.