Охота на гусара

Бедряга, Бекетов и Макаров утешали меня, как могли, но что они могли в полевых условиях?! Водка кончилась, сухари приелись, когда был в бане – не помню, рестораций в обозримом пространстве нет, пойти по бабам – мужики не так поймут и отметелят…

– Ну, тогда, может, возьмём шампанского и к цыганам? – неуверенно предложил всё тот же Бедряга, и я посмотрел на вахмистра, как на чирей на пояснице:

– Мои шер, ну откуда, к лешему, в лесу под Вязьмой окажутся цыгане? Или прикажете донских казаков в юбки переодевать… Так ведь не согласятся, черти!

– А мы их спрашивать будем! – сурово набычился Бекетов.

Я на мгновение припомнил странную историю с грибным пирогом и отрицательно помотал головой:

– Нет, надо избрать твёрдую линию поведения ввиду близкого расположения неприятеля. Предлагаю три позиции. Мы расходимся по домам и возвращаемся только тогда, когда французам надоест нас искать.

– Недурственно, – признали офицеры мои, хихикая и представляя наполеоновских солдат, аукающих в пустом лесу, где нас уже нет, а злой лесник – есть.

– Второе, мы движемся впереди противника, изматывая его долгими переходами по труднопроходимым местам. Когда французы устанут и промочат ноги, заразить их всех эпидемии гриппа и ждать в уголке, пока сами передохнут.

– Верно, а всем нашим марлевые повязки на нос! – значимо кивнув, поддержал Макаров. (Поручик славился тем, что его троюродный брат был коротко знаком с лекарем самого Раевского.)

– Или вот ещё, скрыться за сеновалом, а к губернатору подослать, вон… хотя бы Храповицкого! Пусть майор переоденется мужиком и подобно Сусанину заведёт неприятеля в столь густую чащобу, что тот там и сгинет. За сей подвиг мы примерно похлопочем пред государем и передадим родственникам героя «Аннушку» на шею…

– Знаешь, куда себе эту «Аннушку» засунь… добрый Денис Васильевич, – почему-то обиделся эгоистичный улан.

– Экий ты горячий, – примиряюще улыбнулся я. – Да никто не просит тебя и смерть сусанинскую принимать, заблудил французов – и домой! В смысле, то есть… я хотел сказать…

– Сам с французами блуди! – взвился недослушавший Храповицкий. – И ежели мне тут, сей же момент, не принесут извинения по всей форме – немедля стреляться!

– Негоже офицерам русским в тяжёлый для Родины час дуэли чести устраивать, – нравоучительно заявил я, ловко треснув его кулаком в ухо. – В партизанской войне должно принимать обычаи и ухватки простонародные. А вот выходи на кулачки!

– Смилуйтесь, господа! – взвыл бедный Бедряга, впихиваясь меж нами. – Да полно вам, поцелуйтесь и забудьте! Ну так поедемте же к цыганам?!

– К каким цыганам, чёрт тебя дери?! – на два голоса взревели мы с майором, всё ещё держа друг друга за грудки.

– Да ясно – к каким, вон же табор за селом! Там и огни, и кибитки стоят, а где цыгане, там гитары, самогон и пляски до утра. Поехали, а?!

Всё ещё дуясь и мстительно показывая мне средний палец, Храповицкий (отходчивая душа!) плюнул и согласился. Всем кагалом мы – казаки, гусары, добровольцы и те, кого не спрашивали, – уверенным маршем двинулись в обход села Знаменского, туда, где в сиреневой дымке горели высокие костры и слышались знакомые до боли звуки цыганской скрипки. Бедряга не соврал, в пойме реки действительно разбил стан большущий табор. Мало не пятьдесят кибиток широким полукругом охватывали заливной луг. Чуть поодаль паслись стреноженные кони, над огнём уже ароматно дымились котлы, и гостеприимные ромалы, обливаясь слезами радости, приняли нашу партию. Мои молодцы, памятуя строжайший приказ, и капли спиртного в рот не брали, но съели весь суп и овощи, взамен щедро угостив босоногих цыганят орешками. А уж после ужина и пошло настоящее веселье! Эх, слышали бы вы, с каким чувством поют цыгане на голодный желудок…

Две гитары, зазвенев, жалобно заны-ы-ы-ли…

Суровые донцы плакали как дети. Что ни говорите, а есть, есть нечто в заунывной цыганской песне на незнакомом языке, под рыдающий стон струн, надрывающий всякую истинно русскую душу! Кони задумчиво качали умными мордами, звенели призывно удила, от костра искры летели вверх, неудержимо пытаясь докоснуться холодной луны.

Романтизм разливался в ночном воздухе, супротивоборствуя духу высокого патриотизма. Даже мне, на миг единый, привиделись жгучие карие глаза недоступной мечты моей, что осталась в далёком Петербурге, равнодушная ко всем устремлениям моим и сердечным порывам… Где ты сейчас, о жестокая рыжекудрая Калипсо?! Верно уж не в глуши у тётушки в Саратове, но ведь и не в Ницце, ибо вся Европа захвачена, растоптана и унижена этим мелким, толстым, наглым, самодовольным корсиканцем!