Охота на гусара

– Не ради денег, не ради славы, не ради вина ихнего кислого – ради гордости великоросской… Не дадим спуску, родимые…

– Ай нэ-нэ! – поддержали французы.

Герои мои поправили сползшие груди ватные, потуже затянули платки с бахромой, закусили мониста и… Царица небесная, как они плясали! Струны лопались от восторга, цыгане давились слюной от зависти, неприятели сидели, как вши окопные, придавленные всей яростной мощью и красотой сего танца. Дивная в случайности своей помесь мазурки, барыни, цыганочки, камаринской, вальса и костромской кадрили с притопом разила наповал даже самого искушённого ценителя мощей Терпсихоры! В ту ночь захватчики впервые поняли своё полное ничтожество перед таким народом…

Французы ушли на рассвете. Полным боевым порядком, с трубами и знамёнами, стройными подтянутыми колоннами. Расслабленные, на отдохнувших лошадях. Ни казаки, ни солдаты так и не появились. Впрочем, первые с гиканьем и пиками обрушились на табор уже часа через полтора (после ухода бонапартистов). На вопрос «где их черти носили?!» Талалаев внятно ответить не мог, но пахло от него водкой и колбасой. Сильно подозреваю, что задержались они именно в Покровском, куда по чистой случайности и попрятались все молоденькие цыганки. Храповицкого искали дня три, а то и четыре. Как он ориентировался ночью, без компаса, в незнакомой местности, да ещё и умудрился заблудиться – одному Богу известно… Честно заработанную валюту поделили по совести. На пару марочного «Мадам Клико» вполне хватало, но это уже после войны, а пока…

* * *

Холодало… Осень в средней полосе – время противное и слякотное. «Дождливая пора, глаз – разочарованье…» – писал я в своих заметках, уделяя в те дни большое внимание основам стихосложения. Как-то, ещё в юность мою по Москве, дружа с некими вольнодумцами из Университетского пансиона, прочёл у них «Аониды», коллективный сборник стихов, издаваемый старцем Карамзиным. Тогда и подсел на это рифмоплётное дело, и даже отписал недурственный стишок о пастушке Лизе и потерянной овечке, кою эта странная девица любила с какой-то чрезмерно нежной и подозрительной страстью…

А уже служа в Белорусском гусарском полку, создал знаменитое «Призывание Бурцеву на пунш», облетевшее в списках всю военную Россию. Ей-богу, сотни раз ловил своих предприимчивых сослуживцев, от руки переписывавших текст сей и указующих в началах имя того, кого жаждали видеть. Причём всякое лыко ставилось в строку вне зависимости от ритма, размера, да и просто здравого смысла. Кульнев, Орлов, Боткин, Беринг, Толстой и так далее – ещё ничего, но… Не буду утомлять читателя всеми нелепицами и конфузиями, скажу лишь, что самое памятное искажение стиха моего гласило:

Барклай-де-Толли, ёра, забияка,
Собутыльник дорогой!

Представьте, каково было тогдашнему главнокомандующему получить эдакую дулю и что бы он сделал с отправителем?! Однако ж всё кончилось хорошо – ходили слухи, будто бы шутка сия принадлежала душевнейшему Михаилу Илларионовичу князю Голенищеву-Кутузову и была с умилением воспринята государем. Барклай смолчал, но запомнил…

А меня опять уволили! За что, про что, с какого боку и где справедливость? Но, увы, такова судьба всех пиитов моей многострадальной родины. Традиция, чтоб её…

И хотя увольнение моё кому-то могло показаться благоволением капризной фортуны (ещё бы, из сонной Звенигородки в блистательную лейб-гвардию Петербурга!), но на деле годы службы у князя Багратиона были полны несусветной скуки и пустопорожнего теньканья шпорами. Чёрт, да там и выпить-то толком не с кем! Пётр Иванович, конечно, человек замечательный, я бы даже выразился, исключительный, но непьющий. А непьющий грузин – это более чем исключение… Это, знаете ли, уже извращение какое-то!

Но вернёмся к партизанству нашему… Особо интересных дел у нас в те поры не наблюдалось. Во-первых, как я уже упоминал, начинало холодать, а французы слякоть не жаловали и, проклиная наши благословенные дороги, предпочитали отсиживаться по сёлам, справедливо полагая, что когда я проголодаюсь, то и сам из лесу вылезу. Как видите, иногда неприятелю нельзя отказать в злобной предусмотрительности и коварной дальновидности.

Когда сухари подошли к исходу, а носки промокли окончательно, мы ретивым маршем двинулись в обход Никольского на окраину Юренева. По самым последним, трёхдневной давности, сведениям (ибо, сидя в лесу, свежих сведений не высидишь) именно в том селе уютно устроился польский пехотный полк, захвативший наших пленных. Говорят, русских солдат согнали в церковь, где им было тепло и сухо, а кормили их сердобольные крестьяне, что бросило сердца наши в ярый гнев от жёлтой зависти… Вольно ж сидеть в плену на всём готовеньком, в то время как истинные защитники Отечества мёрзнут, мокнут и почти приближены к голодному обмороку! Из всех продуктов осталось лишь мыло для мытья лошадей – невкусное, мы пробовали…